Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 52

• Предыдущая
• 52/107
• Следующая

Миг — и руки его сомкнулись вокруг меня, губы впились в мой рот так жадно, что моя усталость развеялась как дым. Без единого слова Колиньи раздел меня, отнес в кровать и набросился на меня с таким пылом, что мы задыхались, сплетаясь друг с другом, точно волны в бушующем море.

Когда страсть утихла, я достала из дорожной сумки остатки хлеба, сыра и фиг, принесла их в постель, и мы ели, сидя с поджатыми ногами на кровати и касаясь друг друга. Я водила рукой по бороде Колиньи, которая стала еще более густой и неухоженной, и дивилась тому, какая она жесткая на ощупь.

— Так зачем ты позвал меня сюда? — наконец спросила я, когда он откинулся на подушки, заложив скрещенные руки за голову. — Что это за важное дело, о котором ты не мог рассказать, сам явившись ко двору?

— Иди ко мне. — Колиньи протянул руку. И когда я уютно устроилась на его согнутой руке, жадно вдыхая мускусный запах мужского тела, он прошептал: — Я хотел, чтобы ты посмотрела на дело своих рук и подивилась этому чуду.

Голос его звучал страстно; я почти явственно ощущала радость, жаркой волной исходившую от него.

— Что за чудо? — Я потыкала пальцем его ребра. — Говори!

— Не скажу. — Он перевалился на меня, придавил своим жилистым телом. — Потерпи. Завтра ты все увидишь.

— Но я хочу… — начала было я, но тут его губы приникли к моим губам, и я позабыла, чего хотела.

Позабыла обо всем на свете, кроме восхитительного напора мужской плоти, проникавшей в меня.

Наутро мы вышли за стены Васси, и Колиньи привел меня к амбару, стоявшему на лесной прогалине. Когда мы подошли ближе, я услышала доносящееся изнутри слитное пение.

— Там… там молятся! — Я повернулась к Колиньи.

Он кивнул, увлекая меня за собой в пыльный полумрак амбара. Там я остановилась как вкопанная: передо мной было множество мужчин, женщин и детей — они сидели рядами и пели, подняв головы. Прежде я слышала псалмы только на латыни и видела лишь горящую золотом и драгоценными камнями пышность наших церквей и теперь стояла, зачарованная простотой этого богослужения. В амбаре пахло соломой и скотом, на потолочных балках расселись голуби, и сами псалмы на французском языке звучали так живо и красочно, так непохоже на привычную с детства величественно непонятную латынь.

— Это гугенотский храм. — Колиньи улыбнулся. — Мы молимся там, где можем; мы ищем Господа не в отправлении обрядов и курении ладана, но в прославлении Его Слова. Ты сделала это возможным. Твой эдикт принес нам мир.

Я прижала ладони ко рту, чувствуя, как в глазах закипают слезы.

— После службы люди захотят встретиться с тобой. Они захотят тебя поблагодарить.

— Разве… они знают, что я здесь?

— Узнают, если ты этого захочешь. — Лицо его озарилось улыбкой. — Бояться нечего. Ты сама видишь, что мы не приспешники дьявола и не изменники, жаждущие расколоть эту страну. Мы — самые обычные подданные, признательные тебе и королю Карлу за то, что вы даровали нам.

Вдруг снаружи донесся грохот копыт, и мы стремительно обернулись. Прихожане, погруженные в молитву, ничего не услышали, но Колиньи схватил меня за руку и потащил к ближайшей боковой двери.

— Уходи! — прошептал он. — Скорее! Беги отсюда что хватит сил!

Он вытолкнул меня из амбара, и я увидела, что снаружи ждет мой телохранитель, держащий в поводу кобылку.

— Ваше величество! Вы должны немедля уехать отсюда.

С бьющимся сердцем я взобралась в седло и оглянулась на амбар, из которого доносился голос Колиньи. Заплакала женщина. Телохранитель по-прежнему держал поводья; когда он потянул мою лошадь к кустам, где был привязан его конь, я краем глаза заметила всадников в кольчугах, которые галопом объезжали амбар с другой стороны.

— Погоди! — бросила я, и хотя намеревалась произнести это властно, с губ моих сорвался лишь сиплый шепот.

— Это приверженцы Гизов, — сказал телохранитель. — Ваше величество, ради бога… я поклялся оберегать вас от опасности.

— Нет!

Я дернула поводья на себя, и в этот миг из амбара толпой хлынули люди. Среди них я заметила черный плащ Колиньи. Одни сразу бросились врассыпную, пытаясь укрыться в лесу, другие в ужасе застыли, глядя на всадников, которые между тем окружили амбар и, опустив пики, ринулись на безоружных. Один из всадников швырнул в распахнутую дверь горящий факел, и тотчас взметнулось пламя. Раздались пронзительные крики: в амбаре еще оставались люди, и сейчас они горели заживо. Не веря собственным глазам, я с ужасом смотрела, как падали выбежавшие из амбара гугеноты, как острые лезвия пик безжалостно отсекали головы, руки и ноги, фонтанами разбрызгивая кровь. Предсмертные крики и тщетные мольбы о пощаде терзали мой слух, и, когда я разглядела знакомую фигуру на громадном белом коне — уродливый шрам был различим даже в тени шлема, рука мерно вздымалась и опускалась, словно мстительное орудие дьявола, — я в бешенстве ударила лошадь каблуками по бокам.

Моя смирная кобылка взвилась на дыбы, едва не выбросив меня из седла. Я круто развернулась к своему телохранителю — и увидела Колиньи, уже верхом; рука его, затянутая в перчатку, ухватила заплетенный в косички хвост моей кобылки.

— Я обещал, что с тобой ничего не случится.

Взгляды наши встретились. На его лице отражалась такая боль и безмерная скорбь, что мне захотелось кричать от отчаяния.

— Доставь ее в Париж. — Колиньи сделал знак моему телохранителю.

Затем он рывком натянул на голову капюшон и, пришпорив коня, вихрем промчался мимо убийц и их предводителя Меченого, которые продолжали резню, оскверняя воздух нечестивым хохотом.

Никто не заметил, как я и мой телохранитель скрылись в лесу.

— Сколько?

Я стояла в своих покоях в Лувре. На мне было то же измятое и запачканное платье, в котором я проскакала без остановки до самого Парижа. Пряди растрепавшихся волос свисали мне на лицо; Лукреция сунула кубок с подогретым сидром в мои руки, стертые поводьями.

Бираго заглянул в донесение, которое получил от своих осведомителей, пока я была еще в пути.

— По меньшей мере сотня, а может, и больше. Все католики Васси откликнулись на призыв Меченого. Они вешают пасторов на деревьях, жгут дома гугенотов, мастерские и лавки. — Бираго поднял на меня угрюмый взгляд. — Именно этого мы и боялись. Герцог Гиз объявил войну гугенотам и вам, ваше величество. Простите меня. Это моя вина. Мои шпионы понятия не имели, что он задумал.

— Нет, ты ни в чем не виноват. Откуда тебе было знать? — Я медленно, тяжело ступая, направилась к креслу. — Такого никто не мог предвидеть.

Я пригубила питье… и с силой швырнула кубок через комнату. Он глухо звякнул, ударившись о стенную панель.

— Там были женщины и дети, — прошептала я дрожащим голосом, — невинные души, которые никому не причинили зла. Если Гиз добьется своего, во Франции не останется ни одного живого гугенота. Я издала эдикт, который даровал им право исповедовать свою веру, а он его нарушил. Я хочу, чтобы его арестовали. Клянусь Богом, он за все заплатит.

— Если вы отдадите приказ об аресте Меченого, он поднимет на бунт всю Францию, — негромко проговорил Бираго.

— Пусть его! — Я, не дрогнув, выдержала взгляд своего советника. — Меченый — государственный изменник. Он должен ответить за свои преступления перед королем — один и без оружия. Подготовь приказ. Пора Гизам узнать, что со мной шутки плохи.

Под слитные крики: «Да здравствует Меченый!» — во внутренний двор втекала нескончаемая вереница солдат с пиками и вооруженных приверженцев Гиза. Во главе этой армии ехал ее предводитель в посеребренных доспехах.

Стоя на балконе своих покоев, я смотрела, как солдаты и приспешники Меченого заполняют внутренний двор. Даже если бы я призвала всю дворцовую гвардию, половина этих людей наверняка отказалась бы мне повиноваться.

— Где коннетабль Монморанси? — сквозь зубы спросила я у Бираго. — Мы послали его вручить приказ. Где он и где вельможи, которые отправились с ним?

• Предыдущая
• 52/107
• Следующая