Железный волк - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 12

• Предыдущая
• 12/25
• Следующая

Но где это он, Господи? Ведь это же не его гридница! Душно, темно, лампадка чуть мигает… Да и совсем это не гридница! А что это?

А, вот ты где! И вот когда! Ох, занесло же тебя, князь! Да что уже теперь! Молчи! И не дыши! Ведь час-то, князь, какой!..

Ночь в Берестове. Тихо. Челядь за дверью ждет. А князь Владимир помирает. Великий князь. Вот уж воистину Великий: и печенегов воевал, и ляхов, и варягов, а на ромейского царя пошел – так и того укоротил и взял с него дары великие, и взял его сестру, и даже веру взял. И этой верой одолел кощунство, Русь окрестил – и покорилась Русь, и пал Перун, и мрак развеялся, и воссияли благодать и благолепие. Вот каковы были дела его! А вот теперь он помирает. И хоть бы кто завыл по нем, запричитал. Так нет – тишь, маета. Коптит свеча. Комар звенит… А лавка напротив пустая – бояре ушли. Они долго там сидели, ждали. Но он молчал – всё собирался с силами, не хотел, чтобы голос дрожал. После все же решился, спросил:

– Что Ярослав? Одумался? А Святополк, он здесь?

Но бояре молчали. Да они даже не смотрели в его сторону, они его не услышали. Больно стало Владимиру, горько… И эта горечь ему помогла! Привстал Владимир и сказал, как прежде – ясно, громко:

– Это она, отродье Бусово, накликала!

И как подкошенный упал. Пот на лбу выступил. Хотел спросить воды, да промолчал, ибо не просит князь, но только сам берет… Вот и ушли они, а он остался. Лежал, уже не шевелясь. Кровь застывала, тело отнималось. А голова была по-прежнему ясна. И дух был не сломлен! И думал Владимир: бил он Ярополка, бил ляхов, жег Полтеск. А теперь Новгород сожжет! Вот только он встанет…

Да вот только тебе уже не встать, Владимир. И к мечу не тянись, ибо ты его уже все равно не поднимешь. И ты теперь смешон, как некогда смешон был твой сын Изяслав, когда он тоже меч не удержал. А ты над ним тогда смеялся – тайно. Но и гордился им. И ненавидел его. И ведь было за что, ведь это какой грех – сын на отца меч поднял! И нужно было Изяслава поучить – тем же мечом. Но ты тогда подумал, что ты не рабынич, а князь, и сыну мстить не стал, а поступил, как ты верил, по-княжески. Молод был, поэтому и верил. Это уже только теперь ты понимаешь, что не мстил ты сыну своему единственно из-за гордыни, а гордыня князю не советчик. Гордыня – это хмель, гордыня – это хлеб глупцов. Вспомни, как Рогволод собой гордился, что он прогнал рабынича, честь сохранил! А голову он сохранил? А власть? А дочь свою? Глупец был Рогволод! И Ярополк был такой же глупец. Сперва предал отца, после младшего брата убил, а старшего прогнал за море… А после верил в то, что можно всё это забыть, Русь поделить и сесть – он в Киеве, а ты, Владимир, старший брат, любимый Святославов сын – на севере, в болотах. И был брат Ярополк убит – опять же за свою гордыню. Тех, кто его убил, примерно наказали. И воцарился мир. И правил ты, Владимир, старший сын, один всей отчиной. И Степь в страхе держал. И сыновей растил, своих и Ярополковых, и были они все тебе равны. А жен… Был грех! Была жена варяжская, была жена чехиня, была жена – но это даже не жена, а больше как вдова – ромейская черница Ярополкова… И была Горислава. Но Горислава – это только за глаза, а так она звалась Рогнедой. И на пирах только она сидела с тобой рядом, и только одну ее ты называл княгиней. А старший сын ее, смышленый Изяслав, был весь в тебя – и ликом, и нравом. Все говорили: вот и хорошо, есть у нас князь и есть княгиня, и есть княжич, тишь на Руси, покой…

И вдруг всё рухнуло – крестились! А было это так. Сперва ты поступил по-княжески – собрал силу великую, пошел в земли ромейские и одолел бояр ромейского царя, взял с них дары великие, и их самих полонил. И стали эти полоненные бояре тебе говорить: ты, князь, возьми еще и нашу веру, тогда наш царь тебе еще даров пришлет – бесчисленно, и еще даст тебе в жены свою сестру, царевну Анну. Смеялся ты и отвечал, что у тебя и без того есть жены. На что бояре, улыбаясь, говорили, что настоящая жена должна быть веры истинной, ромейской, и царской крови – и вот тогда уже и ты не просто дикий князь поганский, но становишься вровень царю! И еще много чего прочего тогда бояре говорили, не скупились, и поминали бабушку твою, княгиню Ольгу, ромейским же царем крещеную. И слушал ты бояр… А в мыслях тоже поминал и бабушку, и брата Ярополка – когда его, убитого, на лавку положили, ты на груди его, на тоненьком шнурке, крестик увидал… и тотчас заслонил его рукой, чтобы другие не заметили. И, может, только от того потаенного крестика ты тогда в ромеях и крестился, ибо вовек ты крови Ярополковой простить себе не мог. А что слова боярские…

Ох-х, маета! Крестился князь Владимир в граде Корсуне и ромеев уже более не воевал – вернулся в Киев. Ромейский царь, возликовав, послал ему вдогон дары великие… а также и сестру свою, царевну Анну. Пока царевна ехала на Русь, низвергли идолов. Перун плыл по Днепру, кричал: «Вернусь – не пощажу!» Над ним смеялись. Шли берегом, и если он хотел пристать, кололи ему копьями в глаза, пинали его сапогами.

А князь Владимир выехал в Предславино, сельцо на речке Лыбеди, в летний княгининский дворец, к Рогнеде. Ох, не любил он Предславино! И было отчего: ведь там прежде Предслава, его мачеха, жила, и там Предславичи, Олег и Ярополк, родились и выросли. Там и Владимир возмужал. Но как! О Господи, прости ей, мачехе, и им, братьям, их гнев и их слова надменные. Ведь что ни день, то поминали: мать твоя, ключница – раба, а ты рабынич! И еще так: иди, иди, пожалуйся отцу, рабыничи – они всегда доносчики! Вот ты и молчал. А мачеха, надменная красавица, дочь короля угорского, губы кривила, щурилась. А братья твои сводные, уже входили в силу, отец уже уделы им сулил, а о тебе, рабыниче, даже и речи не было. И вдруг, так, видно, Бог решил, Предслава умерла. Но братья твои сводные тогда вконец ума лишились – и стали говорить: это она, мать этого рабынича, нашу матушку-княгиню извела, околдовала! Да не они одни, а тогда все так кричали. А отец… Что отец?! Это он только в болгарах да в хазарах был грозен, а в Киеве перед волхвами робел. И матушку твою, невинную Малушу-ключницу, испытали водой и казнили. Потому что, сказали, Перун так пожелал! И вот уже тогда, еще до крестика на братовой груди, ты в первый раз в Перуне усомнился… Да только ни к чему теперь об этом вспоминать! Отец давно в земле, и братья. А ты на ромеев пошел – и ромеев побил. Теперь везут тебе жену царских кровей, дары везут, ромейского епископа. И едешь ты в Предславино уже не как кощун – ты христианин, и равен ты царю ромейскому, и пусть теперь только посмеет кто сказать, что ты сын ключницы, рабынич. Вот как было тогда! Вот о чем думал Владимир, пока ехал в Предславино. А приехал – рассказал Рогнеде всё, как было: и о крещении своем, и о дарах, и о царевне. Потом сказал, что оставляет он Рогнеде весь этот дворец и все эти службы, и что от сыновей, которых прижил с ней, не отрекается, что будут эти сыновья всегда при нем, как он был при отце…

И поперхнулся, замолчал. И посмотрел на Рогнеду. Но не заплакала она, и не закричала, а только побелела и спросила:

– Так что, теперь мои дети будут такие же как ты рабыничи?

Владимир помертвел, ответил:

– От судьбы не уйдешь, Горислава.

Горислава! Зачем так сказал? Сам не знал – сорвалось. А она сразу р-раз! – и выхватила нож из рукава! И еще – р-раз!..

Но тут Бог сохранил! Потому что будь он тогда без креста – так и убила бы! А так нож по кресту скользнул и вышел мимо. Оттолкнул он ее, закричал:

– У, рогволожина! Змея! – и ударил ее со всех сил.

Она упала и лежит, не шелохнется. А он вскочил, сказал:

– Не жить тебе! Готовься! – и ушел.

Потом опять пришел – но уже не один, а с боярами. А она сидит на ложе, ждет. На ней длиннополая летняя шуба из драгоценных белых соболей, на голове убрус, расшитый жемчугами, изумрудные колты в ушах. Губы поджаты. Веки чуть дрожат. Вот как она тогда оделась – как невеста! И оробели все. Всем сразу Полтеск вспомнился, пожар. Стоят они, молчат. А она улыбается. Вот-вот – и засмеется она, захохочет! Владимир долго стоял, не решался, а после все-таки сказал – не своим голосом:

• Предыдущая
• 12/25
• Следующая