Железный волк - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 22
- Предыдущая
- 22/25
- Следующая
– Что я? Я ничего! Меня же как привезли тогда с реки хмельного, почти что без памяти, так я и спал едва ли не до этого. Только подняли, растолкали – и сразу к тебе…
Князь перебил:
– Любим!
Посадник перестал жевать, молчал. Тогда князь посмотрел на Ставра. И тот, вздохнув, стал нехотя рассказывать:
– Тебя медведь порвал. Уел тебя совсем, все видели… А ты потом из-под него вдруг выскочил. Как бы совсем живой! И даже ни одной царапины. И, получается, ты, тот, что сейчас перед нами… ты не Всеслав, наш князь, а ты только его тень. А наш настоящий князь вчера на охоте убит. Поэтому и было нам всем видение. Только не смерть это была – это Всеслав был в саване. Так люди говорят. И крестятся, и…
– Ставр! – крикнул, не выдержав, князь.
Ставр замолчал. Застыл, окаменел…
– Ширяй! – князя трясло от гнева. – Ты же тогда рядом со мной был! Скажи им, разве было так?!
Ширяй смутился:
– Князь…
– Не гневи! Рассказывай!
И… побелел Ширяй. Чуть прошептал:
– Не знаю я. Болтают люди. Пусть болтают…
– Да как это? Ты что, Ширяй?! – и князь вскочил, и перегнулся через стол, и попытался взять, схватить Ширяя за грудки…
Но подскочил Ширяй! И отшатнулся, будто от змеи. И тотчас же поспешно зачастил:
– Да, было так! Он смял тебя! Стал рвать! Мы онемели…
И замолчал. Князь сел, закрыл глаза. Стало темно, в ушах шумело… Потом мало-помалу унялось. И гнев будто прошел. Пусто стало на душе, безразлично. Князь так еще немного посидел и отдышался… После открыл глаза, глухо спросил:
– А дальше?
Ширяй по-прежнему стоял, стрелял глазами – на князя, на посадника, на князя, на посадника… И замер, шумно задышал. Тогда Любим, не поднимая головы, сказал:
– Ширя-ай!
И тот опять заговорил:
– Да, онемели мы! Как вдруг… Ты вылезаешь, поднимаешься. Сухой сказал: «Молчите, олухи! Вы ничего не видели!» Я и молчал, пил, как свинья… – и вдруг он сорвался на визг: – А знаешь ты, как страшно тогда было?! Сидели мы, дрожали! Вот, думаем, сейчас, когда уже стемнело, он, этот в княжьей шапке, он мало ли…
– Да что ты городишь?! Опомнись!
– Я-то помню! А ты? Ты?! Волколак!!!
Тут и Любим вскочил. И Ставр. Игнат метнулся к князю, пнул его в бок – и княжий меч, не зацепив Ширяя, глухо врубился в стол.
– Вон! – закричал Всеслав и снова поднял меч. – Всем вон! Всем! Всем!
Кричал – и бил, рубил, крошил; меч только и мелькал. Треск! Грохот! Звон!
А после князь упал. Лежал, хрипел. Свет жег глаза, слепил. Кровь – как вино – холодная и кислая. Рот не разжать.
– Игнат! Игнат!..
И голос сорвался! Завыл, заклокотал, заныл Всеслав! Душно было! Темно! И тяжело – словно опять на нем медведь, и рвет его, бьет лапами! Хозяин! Я…
А после ничего. Тьма. Тишина. И сколько было так, Всеслав не знал – миг, день, неделю, год…
Нет, час всего, а то, может, и меньше – как всегда. Глянул в окно – день на дворе. А ты, он подумал, лежишь – в одном исподнем – у себя. Век не поднять, губ не раскрыть. Гул в голове. Язык опух, не повернуть его – он весь искусан. Кровь липкая; течет…
Игнат кричит:
– Князь! Князь!
Нет, не кричит он – шепчет. И поднимает, и трясет тебя. И просит:
– Выпей, полегчает!
И рот тебе разжал, и влил. И пил ты, поперхнулся, и снова начал пить. Зубами клацал, ныл…
Ф-фу, отпустило наконец! Упал Всеслав. Глаза открыл. Да, точно – день. Он слабо улыбнулся, жив, жив, подумалось, опять Она не обманула! После хотел сказать, чтобы Игнат еще водицы дал – да промолчал, не смог, язык совсем не слушался. После глаза сами собой опять закрылись. Брат Ратибор, ты помнишь, говорил: «Не бойся смерти. Жизнь – это сон, смерть – это пробуждение». Да, помню, как же, да… И тотчас же заснул.
Очнулся. Все болело. Ну и досада, как всегда: вот ты опять не уберегся. Ведь знал же, кого звал! И чуял ведь: как только ты вошел к ним в гридницу, так сразу будто варом окатили! И тебя сразу повело. Нет чтобы… Да чего теперь! Как было, так и было. Кем ты рожден, тем и умрешь, ни крест, ни оберег тебя не оградят – потому что от себя не оградишься. Волк, он есть волк, волк-одинец, волк в княжьей шкуре, зверь…
Взвыл зверь! Затрясся! Князь стиснул зубы и весь скорчился, заныл! Тьма! Смерть!..
И опять тишина. И светло. И боли словно не было. И голова опять чиста. И на душе опять легко. Всеслав стер пот со лба, лег на бок, полежал. Все хорошо, подумалось, все хороши, и день хорош. Вот только боязно! Чего? Блажь это, князь! Ты – князь, ты – человек такой же, как и все, ты никакой не волколак, не лгал ты, не казнил, а был любим, сынов взрастил и отчину держал, а срок пришел…
Всеслав поежился. Уперся в изголовье, сел. Громко, как только мог, позвал:
– Игнат!
Игнат принес воды – заговоренной, из криницы. Игнат всегда имел запас; чуть что – и сразу подавал, даже не спрашивая, надо ли. Владыка гневался, грозил: «Негоже пастырю!» Так пастырь – это он, владыка, а не я, а я такой же, как и все, смущенный.
Напившись, Всеслав лег, потянулся, зажмурился… И вдруг спросил:
– Иона здесь?
– Как здесь? – переспросил Игнат. – Нет никого. Эти ушли, все трое. А Иона же совсем не приходил, Любим же сказал – он хворает…
– Да знаю я! – сердито перебил Всеслав. – Но здесь ли он, владыка, или нет? В Детинце? При Софии?
– Нет, он в Окольном. Еще же только апрель.
Князь повторил:
– Апрель… – подумал и спросил: – А день какой?
– Девятый.
Девятый, пятница. А в среду… И князь усмехнулся. Еще бы, подумал он радостно, апрель четырнадцатого дня – вот какова будет среда! То есть день в день, как восемь лет тому назад брат Всеволод… Брат? Дальний брат! отродье Ингигердино… был погребен брат Всеволод! Последним он ушел из тех троих, что целовали крест на мир, а после, заманив к себе в шатер… Уф-ф! Жарко как! Не продохнуть! Вот и тогда, при Рше, жара была, июль. Ты не стерпел, снял шлем, так и вошел в шатер к змеенышам без шлема, успел еще сказать…
Тьфу, тьфу! Забудь! Грех это, князь, чужой грех вспоминать. Лежи, молчи!
И князь лежал, смотрел перед собой. В красном углу – лампада. Лик черен, ничего почти не видно. Проси Его, моли, а Он… А кто еще? К кому еще ты можешь обратиться? Ведь больше никого…
Вот, хорошо уже, боль унялась, и голова опять чиста и почти не болит. Вот, сел, никто не помогал. Вот, посижу…
Дух заняло! Всеслав сидел, держался за тюфяк, шумно дышал…
– Князь, ляг, – тихо сказал Игнат.
Игнат! Здесь он! Значит, не бросил, не ушел! Князь слабо улыбнулся и сказал:
– Нет, душно здесь. Мне бы маленько бы… Так, говоришь, он в Окольном?
– Да, у себя.
Князь поднатужился и сел. Сказал уже уверенней:
– И ладно, – потом немного помолчал и, отдышавшись, приказал: – Коня, Игнат! И отроков!
– Князь!
– Знаю, не впервой. Велели – исполняй. Иди!
Игнат ушел. И боль мало-помалу уходила. Брат, помнишь, говорил: «Ты одержимый, брат. Бес жрет тебя. Сожрет – и выплюнет». Вспомнив о брате, князь нахмурился. Хотел подумать о другом – не получилось. Опять подумалось: брат, и не просто, а старший. На пять лет. И настоящий брат, не то что Ярославичи! Вот только очень не любил тебя тот настоящий брат, он говорил: «Ты мать мою убил. Ты. Вместе с бабушкой». И бил тебя, когда никто не видел. А ты молчал, терпел. Ты только говорил: «Дождешься, брат! Вот вырасту – убью тебя». А брат смеялся, отвечал: «Нет, не убьешь. Кишка тонка». И не убил ты брата! Умер отец, ты стал князем. А брата уже не было – он еще за год до того с охоты не вернулся. Лодку тогда нашли, весло. Шапку на берег вынесло. А тела брата так и не нашли, так и отпели его без него…
Отпели – и отпели! Всех отпоют когда-нибудь. Князь встал, прошелся, постоял… Да, отпустило. И даже сил прибавилось – как будто сбросил тяжесть. А что? А то: спит в тебе зверь, он устал, вот оттого и легко, что он тебя пока не мучает. И ты опять сам по себе, ты – князь. Свита, шапка, оплечье, корзно; вот и готов, пойду…
- Предыдущая
- 22/25
- Следующая
