Александр I. Сфинкс на троне - Мельгунов Сергей Петрович - Страница 64

• Предыдущая
• 64/76
• Следующая

Предусмотрительный полицейский ум де Санглена, того самого, который сделался масоном со специальной целью сыска, еще в 1813 г. предостерегал об опасности масонства. «Должно бы, кажется, избегнуть, — писал он, — ошибки тех правительств, которые, пренебрегая такими обществами, полагая, что они собираются единственно для увеселения, раскаялись в легковерии, но поздно».

И действительно, масонством заинтересовались те, кто думал о нестроениях родины и мечтал о преобразованиях, постепенно совершенно забытых правительством. Многие из будущих декабристов прошли масонскую школу. Многих влекла сюда романтическая таинственность союза, служащего якобы добродетели, справедливости и человеческому достоинству. Многие из них искренно желали на первых порах познать и распространять масонский свет — это были люди с «пламенным воображением», по характеристике декабриста Трубецкого, видевшие в масонстве «какое-то совершенство ума».

Многие из них сделались масонами за границей, где они видели в ложах наряду с весельем и проявление серьезной политической мысли. В самом масонстве с его бессмыслицей, по выражению Якушкина, «игрушками» (Пестель) — такие члены масонских лож быстро разочаровались. Но ведь масонские ложи были единственными общественными организациями, где могла проявляться общественная инициатива в дни наступающей реакции. Многие из декабристов нам говорят (А.Н. Муравьев), что хотели воспользоваться ложами для прикрытия политических целей, для вербовки членов в зародившиеся политические организации. С этой именно целью, по свидетельству Муравьева, директор канцелярии кн. Репнин-Новиков организовал в Полтаве ложу — как бы подготовительную стадию для перехода в Союз Благоденствия. Новиков, — утверждал Ф. Глинка на допросе, — в ложе «Избранного Михаила» говорил, что в масонстве только теория, есть другое общество практической благотворительности. Конечно, масонство, вследствие именно пестроты своего состава, могло давать подходящий материал для вербовки членов тайных обществ. В клубах масонских, несмотря на запрещение, почти неизбежно должны были подниматься разговоры о «политических делах».

Недаром мистик Лабзин, руководитель тайной ложи, уже в мае 1816 г. доносил Голицыну: «есть управляющие ложами люди весьма вредные, не только не верующие, но и не скрывающие своего неверия». (Лабзин просил, кстати, министра просвещения сделать государю представление о ложах, проповедующих вольномыслие.) По тем же причинам некоторым современникам казалось, что масонство «не могло не быть привлекательным в тогдашней душной атмосфере аракчеевского времени»; по словам Пржецлавского, «ложи были как бы нейтральные территории, как бы оазисы среди всеобщего официального застоя»; масонство «составляло едва ли не единственную стихию движения в про-зябательной жизни того времени, едва ли не единственный центр сближения между личностями даже одинакового общественного положения». Так казалось недостаточно осведомленному современнику. В действительности же центр общения перенесен был в другое место — в тайные политические организации.

Про масонские ложи, как таковые, Н.И. Тургенев писал 11 февраля 1818 г. по поводу открытия в Симбирске кн. Баратаевым ложи своему брату: «ключ добродетели масонства у нас процветать теперь не может». Сообщая, что он не бывает в петербургских ложах, Тургенев добавляет: «да они того в теперешнем их церемониальном ничтожестве и не стоят». «В оном (масонстве), — показывал Чаадаев в 1826 г. — ничего не заключается, могущего удовлетворить честного и рассудительного человека». От масонства в новых тайных обществах оставался лишь придаток в виде привычки к соблюдению известных обрядов. Быть может, это дань моде, так как даже в литературных обществах распространялись масонские обычаи: напр., в «Вольном обществе премудрости и словесности» С.Д. Пономаревой при приеме членов практиковались вопросы и ответы масонского характера, или в Петрозаводском обществе «Французский парламент», основанном в 1821 г. губ. регист. Ма-рьяновым. Эта форма, отчасти введенная в Союз Спасения, как заметил Трубецкой, была «в противность с характером большей части членов». И, быть может, в этой привычке сказывалась не столько, пожалуй, мода, как сознательный умысел: по словам Трубецкого, А.Н. Муравьев доказывал, что тайное общество только и может существовать под видом масонской ложи. А ведь далеко не все члены первых тайных политических обществ могут быть зачислены в группу сознательных: первые общества в значительной степени были лишь подготовительной ступенью. Здесь шла еще только пропаганда.

Тот дух, который проявляется в некоторых масонских ложах, так же тесно связан был с двенадцатым годом, как и мистика, получившая столь большое значение в жизни. Мистические бредни не могли заглушить порывов «лжеименного разума» у небольшой просвещенной части русского общества. Если одних двенадцатый год заводил в реакционный тупик, то других Отечественная война и особенно пребывание русских войск за границей вели на другой путь — путь пробуждения интересов к общественным и политическим вопросам. «Наполеон вторгся в Россию, — писал впоследствии из крепости императору Николаю А. А. Бестужев, — и тогда-то русский народ впервые ощутил свою силу… Вот начало свободомыслия в России».

Целый ряд декабристов свидетельствуют нам, что их заграничные впечатления пробудили чувства гражданственности. Наблюдая западноевропейскую жизнь, деятельность законодательных учреждений, знакомясь с литературой и с некоторыми представителями общественной мысли, в наиболее мыслящем офицерстве русской армии зрела мысль, что «гражданину свойственна обязанность», а не только слепое повиновение, как выразился в своих воспоминаниях кн. С. г. Волконский. С другой стороны, то, что даже «мельком» приходилось видеть в Европе, порождало чувство, что «Россия в общественном, внутреннем и политическом быте весьма отстала». «Естественно» напрашивалось «сравнение со своим», поднимался вопрос: «Почему же не так у нас?» Являлось, наконец, желание, чтобы и Россия пользовалась той же образованностью, той же свободой, теми же правами, «какими пользовались некоторые из европейских наций» (Беляев). «Французским ядом» заражались не только офицеры, но и солдаты. Последние, как бы предчувствуя, что то обхождение, к какому они привыкли во Франции и какого желали для себя, по словам Розена, и в России, столкнется с находящейся в фаворе «шагистикой, часто предпочитают остаться за границей». По этому поводу Ростопчин писал своей жене в 1814 г.: «Суди сама, до какого падения дошла наша армия, если старшие унтер-офицеры и простые солдаты остаются во Франции, а из конно-гвардейского полка в одну ночь дезертировало 60 человек с оружием и лошадьми. Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей», и понятно, что при таких условиях корпус Воронцова за «либерализм», как выразился Завалишин, по возвращении из Франции поспешили раскассировать. Во всяком случае, Н.И. Тургенев был прав, записав 25 апреля 1814 г. в свой дневник: «Теперь возвратятся в Россию много таких русских, которые видели, что без рабства может существовать гражданский порядок и могут процветать царства».

И контингент «таких русских» мог пополняться не только из среды армии, но и тех, которые после 1812 г. устремляются за границу, «в отпертую им со всех сторон Европу». Это, по замечанию Вигеля, «совершенно походило на эмиграцию». Во всяком случае, непосредственное знакомство с Европой могло дать гораздо больше действительно полезных сведений русскому дворянину, чем их давали сомнительные французские и немецкие учителя из «егерей». Это новое явление в петербургском обществе отмечает и Фадей Булгарин: «В Петербурге все занимаются политикой, говорят чрезвычайно смело, рассуждают о конституциях, об образе правления, свойственном России… Этого прежде вовсе не было, когда я оставил Россию в 1809 г… Я видел ясно, что посещение Франции русской армией, прокламации союзных против Франции держав, наполненные обещаниями возвратить народу свободу… произвели сей переворот в умах…» Но Булгарин в самой России не видел пищи для «поддержания пламени», а так как пламя продолжало гореть, то он «сейчас» же догадался, что здесь должен быть «foyers» — намек на австрийского посла Лебцельтерна, ведущего революционную пропаганду, так как Австрия боялась России. Видок Фиглярин не мог заметить, что очаг был совсем иной.

• Предыдущая
• 64/76
• Следующая