Яд Борджиа [Злой гений коварства] - Линдау Мартин - Страница 25

• Предыдущая
• 25/132
• Следующая

– Марс и Венера!

Но не успел Бембо слезть с мула, чтобы оказать свои услуги, как Цезарь уже соскочил с коня, взлетел по ступенькам и с диким ужасом закричал:

– Лукреция! Сестра моя, дорогая сестра моя, ты ранена? Лишь только Цезарь произнес это роковое имя, и его жгучие взоры, в которых вихрем проносились всевозможные чувства, упали на красавицу и на иоаннита, последний высвободил руку и отошел в сторону. Лукреция бросила на него изумленный взгляд, побледнела, и затем снова покраснела, не только до корней волос, а всем телом. Трудно было не понять выражения, хотя и мимолетного, ужаса, отвращения и даже страха, появившихся на благородном и серьезном лице иоаннита. Однако вслед за испугом и изумлением на Лукрецию, казалось, налетел рой мыслей. Ее прекрасное лицо горело и сияло всевозможными выражениями. Затем она снова побледнела и упала в кресло, словно опять потеряла сознание.

Все стали тесниться, чтобы оказать ей помощь, но Цезарь серьезным голосом отдал приказ, чтобы никто не смел подниматься по ступеням, кроме Бембо. Бембо взял оброненную паломником ветвь розмарина и, растирая ее руками, давал Лукреции нюхать сильный запах. Благотворное действие не замедлило сказаться. Лукреция протянула монаху руку, промолвив слабым голосом:

– Уведите меня отсюда, отец мой. Я нездорова!

– Разве ты не узнаешь меня, Лукреция? Я – твой брат, Цезарь! – воскликнул герцог тоном униженного смирения, совсем необычного для него.

– Цезарь? Мой брат? Да, действительно! – ответила Лукреция, без посторонней помощи поднимаясь с места. – Добро пожаловать, брат! Я здорова, совсем здорова, благородный государь, ничуть не ранена. Что угодно здесь вам и вашим солдатам? Знаете ли вы, что своим присутствием вы нарушаете грамоту вольности которую я получила от его святейшества? Зачем наш мирный праздник нарушен таким образом вашими вооруженными воинами?

– Не волнуйтесь, дочь моя! Опомнитесь! Герцог ведь случайно попал сюда. Солдаты принадлежат вашему брату, – уговаривал ее доминиканец.

– Простите меня, страх совсем лишил меня рассудка! – заливаясь слезами, ответила Лукреция, и с истерическим смехом прибавила: – Нет, нет, нам нечего опасаться нападения нашего брата на наше новое владение! Добро пожаловать, синьор!.. Приветствую вас на родной земле и поздравляю с победами!

– Простите меня, моя прекрасная сестра!.. Как я мог предполагать, что здесь, в Непи, я охочусь в вашей области, когда вы ничего не сообщали мне о своих делах? – сказал Цезарь с кажущейся беззаботностью. – Но здесь есть некто, для которого, вероятно, найдется у вас более теплый привет, а именно – синьор Паоло Орсини!

Он обернулся и легким, почти презрительным жестом указал на молодого римлянина, который, побледнев от волнения и трепеща всем телом, поднялся по ступенькам и преклонил перед Лукрецией колени.

– Синьор!.. Цезарь, это не по-дружески! – с гневным взором проговорила Лукреция, и холодно протянула Орсини руку, которую тот страстно прижал к губам. – Я не в состоянии оказывать такой прием и с вашего разрешения отправлюсь в Непи, куда, к сожалению, не могу пригласить ваше вооруженное общество, потому что городу святейшим престолом даны некоторые привилегии при условии, что всем солдатам, не состоящим на службе повелителя, будет закрыт доступ в него.

– Но сначала, синьора, простите невежественного виновника этого несчастья, который лучше тысячу раз готов пожертвовать своей жизнью, чем хоть сколько-нибудь повредить несравненной владычице здешних мест! – с горячим воодушевлением промолвил Лебофор, преклонив колено на самой нижней ступени.

– Прощение уже дано вам, прежде чем вы попросили его, и действительно, я думаю, вы ради нашей безопасности рисковали жизнью, благородный чужестранец, не меньше, чем этот храбрый рыцарь, – с достоинством произнесла Лукреция, бросив сияющий взор на иоаннита. – Но он, как истый великодушный благодетель, по-видимому, уже забыл, что он совершил.

– Благодарите случай, синьора, а не его слепое орудие, – с серьезным спокойствием сказал иоаннит. – Даже этот инок, безоружный, рисковал своей жизнью, защищая вас! Но, если здесь и есть какая-либо заслуга, то припишите ее к счету синьора Орсини, вашего искреннего слуги и рыцаря, который с радостью готов всем пожертвовать для вас. Я же исполнил только свой долг, за который вы удостаиваете меня благодарности, да и то сделал это больше по необходимости, чем по доброй воле.

– Нет, благородный господин и светлейшая донна, мне думается, что только тот – настоящий рыцарь, кто совершает такие дела! – воскликнул Бембо, с восхищением взирая на знаменитую красавицу. – Поэтому мне кажется, что нет никого достойнее быть орлом солнца вашей красоты, чем этот храбрый и неустрашимый герой, мой дорогой друг, самый благородный рыцарь Феррары.

Взгляд Лукреции снова упал на иоаннита, и в ее и гордом, и молящем взгляде, было что-то неописуемо прекрасное. Губы ее дрогнули, и слезы затуманили огонь ее очей.

– Вы забываете мое одеяние, дорогой каноник, – с удвоенной строгостью ответил иоаннит. – Я – не менее монах, чем рыцарь – воин Христа, службу которому я не должен осквернять ничем земным! Но здесь дело иное. Ведь, если эта дама не жительница неба, что можно предположить по ее красоте, так за кого же мы должны считать ее?

– Ну, если бы в вашем лице сам голубой орел Эсте превратился в монаха, это было бы сказано слишком по-монашески! – пытливо глядя на рыцаря, произнес Макиавелли, намекая на герб герцогов Феррары.

– Макиавелли, величайший гений Италии, сердечно приветствую вас! – с внезапной живостью воскликнула Лукреция, когда флорентиец подошел к ней поцеловать руку, которую она дружески протянула ему. В эту минуту раздался глубокий печальный голос доминиканца:

– Дочь моя, тебе не прилично в этой одежде кающейся показываться такому светскому обществу и не согласно с наложенной тобой на себя епитимьей. Носилки ждут тебя и стража готова.

Все взоры обратились на него, хотя в его словах не было ничего особенного, но тон их был требователен и грозен. Художник увидел бы в этом старике прекрасную модель для апостола Павла.

– Но в Риме мы снова встретимся все, и там, рыцарь, сам святой отец будет благодарить вас за спасение жизни, которую он ценит больше, чем она стоит, – сказала Лукреция с подкупающей кротостью и прелестной улыбкой.

Иоаннит ответил молчаливым поклоном, краска гнева и стыда снова залила лицо Лукреции. Она поспешно спустилась по ступенькам к носилкам, у которых стояли солдаты.

Цезарь хотел было помочь сестре сесть, но она, словно не замечая его движения, протянула руку флорентийскому посланнику, и он почтительно усадил ее. Казалось, она хотела удалиться без дальнейшего прощания, но вдруг обернулась и еще раз с грацией и величием недоступной богини, склонила вновь свою прелестную головку.

Однако, среди всех голов в шлемах и перьях, почтительно склонившихся перед ней, ее беглый взгляд искал лишь статную фигуру иоаннита. Затем она опустилась на место. Солдаты, по данному монахом знаку, понесли носилки, и вскоре от прерванного праздника не осталось других свидетелей, кроме окровавленного буйвола и украшенного цветами алтаря.

– Ну, и скупа же, шурин, на ласку сестрица! – проговорил Цезарь, дружески хлопнув замечтавшегося Паоло по плечу. – Клянусь ключами святого Петра, вы должны быть благодарны, что наш собрат по оружию – столько же монах, сколько рыцарь, а то он мог бы быть опасным соперником!

Паоло рассеянно улыбнулся, но его угрюмый взор с недоверием скользнул по иоанниту. Рыцари снова сели на коней и, оставив в покое буйволов, весь отряд вновь направился в путь.

К общему удивлению, сир Реджинальд, обыкновенно такой живой и веселый, долго оставался задумчивым и молчаливым. Иоаннит же, напротив, сделался очень разговорчив, как будто хотел отогнать тревожившие его мысли. Он впервые завязал разговор с Цезарем и, казалось, находил особенное удовольствие в шумной веселости герцога, говорившего о последнем приключении и сравнивавшего его с подвигами древних паладинов, для которых сражение с чудовищами было делом обычным и нетрудным. Но, когда Бембо в своих поэтических хвалебных гимнах необыкновенной красоте Лукреции перешел всякие границы, когда даже Макиавелли присоединил свои довольно двусмысленные похвалы, Альфонсо снова впал в свою прежнюю серьезную задумчивость. Из равнодушия его вывело, наконец, замечание Орсини.

• Предыдущая
• 25/132
• Следующая