Том 8. Стихотворения. Рассказы - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 63

Латанская, улыбаясь, посмотрела на его коротко остриженную голову, на его серенькую мягкую курточку с белым длинным галстуком, на его стройные, сильные ноги, и спросила:

— А что Гриша на это скажет?

Елена Юрьевна вздохнула, улыбнулась.

— Он у нас — спартанец. Думаю, сам откажется. Но если он захочет, конечно, елка будет, как всегда, под Новый Год.

Гриша поцеловал у гостьи сладко пахнувшую руку и сказал:

— Конечно, лучше эти деньги послать на елку в окопы. У нас все есть, а бедным солдатам холодно.

— Конечно, — сказала Латанская, — это — верно, Гриша.

И, обратясь к Елене Юрьевне:

— Молодежь так отзывчива ко всему этому, так работает и помогает, — сердце радуется, глядя на них.

Больше об этом не говорили. Только через несколько дней сам Гриша напомнил, что пора посылать елочные деньги. Тогда, не откладывая дела, Елена Юрьевна с Гришею сосчитали, сколько могла бы стоить нынче елка и отнесли эти деньги знакомому литератору, сбиравшему пожертвования на рождественский подарок солдатам.

Когда Елена Юрьевна и Гриша возвращались домой, швейцариха, жена запасного, заменявшая своего ушедшего на войну мужа, сказала Елене Юрьевне:

— И чего это все господа придумывают? Уж так рассчитывала для Петяйки на теплую курточку, да не туда повернулось. Ничего ему нонче не будет, — ведь вот незадача!

— А что такое? — спросила Елена Юрьевна, остановившись около швейцарской.

Гриша слушал внимательно — Петяйка, десятилетний заморыш, был ему мил.

— Да что, — говорила швейцариха, — пришел сегодня Петяйка в школу, а им учительница говорит: «Милые дети, говорит, дума городская велит вас благодарить, что вы такие выказались очень добрые, от елки в пользу солдатиков отказались». Мальчишки глазами хлопают, а она посмотрела, ухмыльнулась, говорит: «Елки у вас до будущего года не будет, а деньги ваши елочные дума в окопы посылает». Вот и остался мой Петяйка без теплой курточки. Так одно к одному, — и отца нет, и елки Петяйке не будет.

— Пусть он к нам на елку придет, — с размаху сказал Гриша.

И вдруг вспомнил:

— Ах, да и у нас не будет елки!

Елена Юрьевна погладила его по плечу:

— Ничего, теплую куртку Петяйке мы сделаем. Гриша призадумался над швейцарихиным рассказом. За обедом он сказал:

— Ну хорошо, мы нашему Петяйке дадим теплую куртку, а ведь есть такие, которым, пожалуй, никто теплой куртки не даст.

— Что же делать! — отвечала Елена Юрьевна.

— Бедным детям надо устраивать елку, — им теплые вещи дают, — говорил Гриша.

— Теплые вещи солдатам еще нужнее, — сказала мать.

— Правда, — согласился Гриша.

Шли дни. Настали праздники. Лампады теплились, а елки не у всех знакомых были. Ну что ж! Все ж таки кое у кого была елка. Приглашали Елену Юрьевну с Гришею. Говорили:

— Вы сами нынче елки не устраиваете, так у нас побывайте.

Отказываться было неудобно. Если сказать:

— Немецкий обычай.

Отвечали:

— Да уж он обрусел.

Если сказать:

— Война, а мы веселимся.

Отвечали:

— Солдатам легче не станет, если мы нос на квинту повесим.

Да были Грише и другие развлечения.

На третий день праздника от отца пришло письмо, жене и сыну вместе. Как всегда, получение письма было праздником, волнующим обоих. Письмо было длинное, на четырех страницах, писано карандашом. Мажаров писал, между прочим:

«Жалею, что меня не будет на нашей елке. Но душою буду опять с вами. Глазами души буду видеть, как у вас горят огоньки свечек, как блестит и искрится на елке сусальный снег. Снег и у нас будет настоящий, и елки, пожалуй, будут, а свечек зажечь не придется.»

Грише стало как-то неловко. Он сказал:

— Отец и не знает, что мы эти деньги, елочные, пожертвовали, и что елки у нас не будет.

— Мы ему об этом напишем, — сказала Елена Юрьевна.

На том и успокоились. Отцу написали, — как всегда, шесть страничек Елена Юрьевна, вечером, и рано утром последние две странички Гриша. Он же надписал конверт и заклеил его.

Отправляясь утром кататься на коньках, Гриша положил письмо в карман своего пальто, чтобы опустить в почтовый ящик. Почтовый ящик был совсем близко, только перейти через переулок и пройти сажен пятнадцать до угла ближней улицы. Но Грише надо было идти в другую сторону, он торопился застать товарищей, — и так немного опоздал, занявшись письмом, — и потому он решил опустить письмо в другой ящик, где-нибудь по дороге.

О домашней елке не говорили все эти дни.

Днем тридцатого декабря Грише стало почему-то скучно. Мать была в лазарете. Гриша был один. Читал книгу, сидя в своей комнате, скрестив под столом ноги. Читал невнимательно. Думал об отце.

На улице уже темнело. В комнате топилась печка. Гриша оставил надоевшую книгу и подошел к печке. Он любил смотреть на огонь. Дров уже не было, только что сгорели, рассыпались на ровную россыпь углей; цвет их был — расплавленный янтарь, а тени были фиолетовы и казались пятнами жаркой крови. В глубине печки жаркий воздух казался гуще, и казалось, что видны восходящие токи безвидного пламени. Иногда взлетали и опять опускались черные, плоские пепелинки, мелкие, как птицы. И все пространство беспламенно горящих углей казалось раскаленным пожарищем погибшего мира.

Гриша сел на пол перед печкою, обхватив руками скрещенные голые ноги. Засмотрелся на огонь. Вдруг скрипнула, открываясь, дверь. Гриша обернулся. Вошла горничная Таня, молодая, пополневшая на городских легких хлебах и неутомительной работе девица, грамотная, любезная и хитрая. У нее в руках было письмо.

Гриша радостно вскочил и вскрикнул:

— Из армии! От папочки!

Таня засмеялась.

— Да нет, Гришенька, не из армии, а в армию. Забыли, видно, опустить, в кармане проносили.

Гриша растерянно вертел письмо в руках. Таня лукаво говорила:

— Сходить, опустить? Или до барыни подождать? Барыня, пожалуй, рассердится. А то я схожу, опущу, барыня и не узнает.

Гриша покраснел и сказал досадливо:

— Я и не думаю от мамы скрывать. Оставьте письмо у меня. Я сам спрошу у мамочки.

Таня хихикнула и вышла.

Гриша положил письмо на стол, опять опустился на пол перед печкою и стал раздумывать, что теперь делать. Яркое пылание углей раздражало и волновало его.

«Что ж тут сидеть? — подумал он. — Может быть, сейчас письма из ящика вынимать будут. Надо послать скорее».

Гриша вдруг решился, схватил письмо и побежал в переднюю, на лестницу, на улицу. Ни шапки, ни обуви не надел, очень торопился.

Сбежал с третьего этажа, к выходной двери. Швейцариха, жена запасного, поглядела на него и сказала:

— Морозно, Гришенька. Простудитесь.

Гриша весело сказал:

— Ничего, я только до почтового ящика.

— Письмо, что ль, опустить? — спросила швейцариха. — Так Петяйка сбегает, он дома.

Но Грише хотелось самому кончить начатое. Самому всегда веселее все делать. Он крикнул:

— Нет, я сам. Петяйка сунет в благотворительный ящик, письмо заваляется, а оно спешное.

И выбежал на улицу. Только белый галстук взметнулся от сквозняка в дверях. Швейцариха покачала головой. Подошедшая к телефону барышня из двадцать второго номера, зеленолицая и худенькая, всплеснула руками и вскрикнула:

— Ах, Боже мой! Зачем вы его выпустили на мороз раздетого? Он себе ноги отморозит.

Швейцариха махнула рукою и засмеялась.

— Ништо ему сделается. Он, барышня, не такой, как мой Петяйка, хлипкий. Здоровый мальчишка, крепкий. Ему и мороз нипочем.

Гриша перебежал неширокий переулок наискосок к почтовому ящику. Как всегда, крепкие объятия мороза веселили и забавляли Гришу. Хотелось громко кричать от восторга, вбирая глубоко в грудь бодрый морозный воздух.

Снег был неглубокий, хрупкий, остро-радостный. В слабоосвещенном фонарями переулке никто не шел и не ехал. Уже Гриша стоял перед желтым ящиком и уже толкнул письмом жестяную завесу узкого прореза. Но вдруг ярко блеснули в Гришиной голове тревожные мысли: