Ганнибал - Линдсей Джек - Страница 20

• Предыдущая
• 20/87
• Следующая

— Что ты сказал? — спросила она Хармида.

По ее тону Хармид понял, что она его не слушала. В его глазах мелькнул злобный огонек, и он насилу заставил себя сложить губы в любезную улыбку. Дельфион с трудом подавила желание закрыть лицо руками, боясь выдать себя. Вначале она никак не могла сообразить, что говорит ей Пардалиска; девушка вошла на цыпочках — дерзкая маленькая вострушка.

— Разумеется, пусть войдет! — ответила она, лениво откинувшись на подушки.

Хармид заторопился: у него назначена встреча с врачом, который должен осмотреть Главкона. Мальчишка тянул его за руку, умоляя не мешкать. Выходя, они столкнулись с Герсакконом, и Хармид попытался насмешливо улыбнуться Дельфион через плечо, но почувствовал боль под лопатками и только состроил гримасу возвышавшейся перед ним колонне.

— Он вылечит меня? — спросил Главков с оттенком самодовольства; вот, мол, сколько хлопот с его болезнью.

— Конечно, нет. Ему лишь бы получить денежки, — твердо сказал Хармид и сразу повеселел.

— Очень рада видеть тебя, — сказала Дельфион. Она не встала с ложа, а лишь подняла руку, приветствуя Герсаккона, затем указала на подушку возле себя. — Я ждала тебя.

Герсаккон молча сел. Пардалиска налила ему вина и удалилась, стройная, босоногая, в мальчишеском хитоне. Герсаккон следил взглядом за девушкой и с минуту глядел на дверь, за которой она исчезла.

— Она тебе нравится? — спросила Дельфион сонным голосом.

— Да.

— Ее цена не так уж высока. — Она откинулась на подушку. — В этом доме все имеет свою цену.

— Но цена одних вещей выше, чем других.

Она мгновение обдумывала его ответ, потом сказала:

— Конечно.

Он тоже помедлил с ответом:

— Я не хочу этой девушки. Мне нравится ее гибкость и жестокие глаза. Вот и все.

— А мои глаза?

— Они не жестоки.

Снова пауза, затем Дельфион сказала:

— Боюсь, что и в твоих глазах есть жестокость, но не такая, как у Пардалиски.

Герсаккон закрыл глаза рукой и сказал:

— Ты мне желанна.

— Да, — проговорила она мягко. — Как жаль, что ты не делаешь попыток сблизиться со мной. — С легкой грацией она растянулась на ложе. — Плохо для нас обоих.

Герсаккон не пошевелился, и она продолжала:

— Дай мне высказаться. Я никогда раньше не говорила такого. У меня не было в этом потребности. Мое тело хочет тебя. Не пойми меня ложно. Если я овладею твоим телом, я овладею и всем тобой. И снова буду Ледой[42] в своих снах. Герсаккон, ты обеднил мои сны.

— Я не пришел бы сегодня, если бы не хотел поговорить с тобой откровенно. Ты это знаешь. Как я люблю тебя! — прибавил он горячо.

— Это славно с твоей стороны. Какой ты милый! Ты знаешь, какой ты милый? — Она приподнялась и стала развязывать свою тунику. — Ты единственный мужчина в этом городе, у которого бог в чреслах. — Она сбросила с себя одежду. — Так лучше. Мое нагое тело под взглядом твоих ужасных глаз, Герсаккон.

Он на мгновение смутился и снова закрыл глаза рукой. Потом взглянул на нее:

— Как ты прекрасна!

— Взгляни, — сказала она нежно, — ты увидишь дождь Данаи[43] . Правда, я вся золотая? Ты удивился бы, узнав, как давно ни один мужчина не обнимал меня. Я вся твоя. Делай со мной все, что хочешь.

— Нет, — крикнул он в отчаянии. — Это моя мука!

Она сделала вид, что не поняла его.

— Уверяю тебя, ты можешь. Все. Гляди, как золотисты мои волосы. Гляди, я вся цвета Леды, и солнечный свет льется сквозь распростертые крылья лебедя. Гляди. Обнимая меня, ты узнаешь тайные имена богов!

— Боюсь, — тихо сказал он.

— Конечно, — ответила она. — И я тоже.

— Боюсь, что, овладев тобой сейчас, я потеряю тебя потом. Боюсь, что, овладев тобой, я не потеряю тебя.

— Нет… ты боишься другого.

Он склонил голову.

— Не знаю, что это.

— Видишь, ты снова пришел ко мне. И все равно придешь опять. Зачем сопротивляться тому, что нам обоим необходимо? Говорю тебе: мне нужны не объятия твои, а то, что ты можешь мне сказать только после объятий.

Он поднял к ней руки и снова опустил их.

— Я очень ревнив. Боюсь, что буду слишком много требовать от тебя. Ты сказала — я жесток. Мое чувство к тебе слишком сильно, я слишком люблю тебя, чтобы не быть к тебе жестоким, коли найдется к этому повод. Ты позволила бы мне запереть тебя в уединенной комнате?

— Возможно.

— И в то же время невозможно.

Она закинула руки под голову и глубоко вздохнула; ее великолепный, тонкий стан слегка затрепетал.

— Почему же ты пришел?

— Я не имел права приходить! — воскликнул он горестно. — Я пришел только потому, что был слишком слаб, слишком несчастен, чтобы оставаться вдали от тебя.

— Видишь, ты не обидел меня. Меня обидело бы только, если бы я почувствовала, что не желанна тебе.

— Да, да, ты права. Я хотел обидеть тебя. Хотел быть в силах презирать тебя. И теперь знаю, что никогда не смогу.

Он вскочил, крепко обнял ее и бросился вон из комнаты. Она продолжала спокойно лежать, подвернув одну ногу под другую. Слезы медленно потекли из-под ее ресниц, но на душе у нее стало светлее; ей представилось, будто в лиственном сумраке своего воображения она видит смутные очертания светящихся фигур, движущихся в ритме танца. Я не ошиблась в нем, — сказала она себе.

Ганнибал жил очень скромно; он ненавидел всякую пышность и не хотел давать повод своим врагам обвинять его в намерении завести личную свиту и собственную армию. Но когда он появился на арене политической жизни, молодежь собралась вокруг него, предлагая свои услуги, и были приняты меры на случай, если правящие семьи попытаются устроить ночью нападение на его дом.

Хотя патриции, потрясенные решением Ганнибала выставить свою кандидатуру на выборах, не скупились на угрозы, не было похоже, что за угрозами последуют действия. Они разослали своих агентов с целью любыми средствами оказать нажим на избирателей, запугивая их или подкупая дарами; но так или иначе, они в сущности были деморализованы. Их беспокоило сознание того, что народные массы выказывали теперь глубокую враждебность существующему порядку. Знать была бессильна уничтожить необычайную популярность, какой пользовался Ганнибал даже после крушения всех его планов против Рима. Более всего их удручало и сковывало отсутствие достаточно мощного гарнизона из наемников, который в критическую минуту можно было бы бросить на подавление недовольства среди граждан. Предчувствие гибели нависло над Сенатом и Советом Ста четырех; Советы Пяти почти бездействовали. Только внутренний комитет, или Малый сенат, еще сохранял хладнокровие. В него входило ядро правящего класса: владельцы крупных поместий, судов и капиталов, прямо или косвенно контролировавших торгово-промышленную жизнь города. Эти люди каждую ночь встречались в храме Эшмуна, пытаясь выработать линию поведения, способную отвести угрожающую их классовым интересам опасность.

• Предыдущая
• 20/87
• Следующая