Годы прострации - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 2

Я с горечью вспоминаю тот день, когда мои родители купили два руинированных свинарника с задумкой превратить их в жилье. В ту пору я был банкротом и обрадовался бы любой крыше над головой — но сколько можно расплачиваться за прошлые ошибки?!

И вот что еще меня сильно беспокоит: я не нахожу себя в роли отца. Вчера Грейси вернулась из школы с рисунком «Моя семья». Дорогой дневник, я долго изучал костлявых человечков в поисках своего собственного изображения — увы, тщетно. Тогда я спросил дочку, почему она не нарисовала меня, своего папу, напомнив ей, между прочим, что именно из моего заработка высчитывают налоги, на которые школа покупает фломастеры и платит учителям. Девочка сдвинула брови. Мигом сообразив, что меня ждет — рыдания, вопли, сопли и попреки, — я поспешил отвлечь ребенка, вскрыв упаковку с розовыми вафлями.

Решил выяснить у жены, почему, по ее мнению, Грейси не включила меня в семейный портрет. А Георгина ответила:

— Может, она заразилась от тебя эмоциональной холодностью. — На мои возражения Георгина отреагировала абсолютно неадекватным взрывом эмоций: — Когда ты приходишь с работы, от тебя слова не добьешься, просто сидишь и пялишься в окно, разинув рот!

— Вид из окна никогда мне не прискучит, — сказал я в свою защиту. — Эти деревья вдалеке, угасающий свет на небесах.

— Ты что, в гребаном Корнуолле? — фыркнула Георгина. — Какие небеса, к чертям? Только заболоченный участок и ряд кипарисов, которые насадил твой отец, чтобы «укрыть нашу жизнь от посторонних глаз». Да кому здесь за нами подглядывать?!

Все началось с пустякового спора о том, как правильно варить картошку (я кладу ее в холодную воду, Георгина бросает в кипяток), а закончилось душераздирающим и гневным поношением нашего брака.

Перечень моих супружеских преступлений оказался длинен: я громко хрумкаю, когда ем чипсы; гладя джинсы, делаю на них стрелки; отказываюсь платить свыше пяти фунтов за стрижку; каждый год в ноябре ношу один и тот же маковый цветок (купленный в 1998 г.)[7]; кладу слишком много сухих трав в спагетти болоньезе; пишу идиотские письма знаменитостям; неспособен заработать достаточно денег, чтобы переселить семью из свинарника.

В ответ на эту диатрибу я сказал:

— Не пойму, зачем ты вышла за меня.

Георгина посмотрела на меня так, словно видела впервые:

— Я и сама не пойму. Наверное, я тебя любила.

— «Любила»? — переспросил я. — Ты с умыслом употребила прошедшее время?

Жена опять взбесилась:

— У нас брак разваливается, а тебя волнует только грамматика.

— Это коренным образом внеположно тому, что я действительно сказал, — возразил я.

— Послушай себя, Адриан. Никто так не говорит. Ни один нормальный человек не скажет «внеположно».

— В повседневном общении Уилла Селфа[8] этот речевой оборот наверняка присутствует как постоянная величина. — Даже на мой вкус, фраза прозвучала чуточку напыщенно.

Я не нахожу ни малейшего удовольствия в наших перепалках… Уж не скатываюсь ли я к той разновидности людей среднего возраста, которые уверены, что страна катится ко всем чертям, а после «АББА» приличной музыки так и не появилось?

Дорогой дневник, я все думаю о вчерашнем, и мне слегка не по себе. Дело в том, что, по-моему, страна и вправду катится ко всем чертям, а группу «АББА» никому не удалось переплюнуть.

Небо прояснилось — и отнюдь не в метафорическом смысле. Реальное солнце вышло наконец из-за серых туч, что нависали над нами несколько месяцев. В воздухе терпко запахло боярышником, а лужи на подъездной дорожке наполовину высохли.

— От солнца масса пользы, — сообщил я Георгине. — Оно повысит у нас уровень серотонина и убережет от рахита.

— Для меня, Адриан, солнце означает лишь одно — придется брить ноги.

Нет, это не та женщина, на которой я женился. Прежняя Георгина упивалась солнцем и лежала в бикини на плоской крыше свинарника, пока последний луч не угаснет.

Я предложил жене позагорать. Ее глаза наполнились слезами:

— Ты когда меня видел в последний раз? Не с моими объемами загорать!..

Дневник, что происходит с моей женой? Неужели в своей записной книжке она написала правду? И займемся ли мы опять когда-нибудь сексом? Даже у моих родителей случается секс — каждый четверг; приходится пользоваться берушами, чтобы не слышать этих раздражающих звуков за перегородкой.

Мистер Карлтон-Хейес заболел. На работе с утра пораньше раздался звонок от его партнера Лесли. Годами я мучаюсь одним и тем же вопросом: Лесли — мужчина или женщина? К какому-либо определенному выводу я до сих пор не пришел. Лесли может быть женщиной с низким голосом вроде члена правительства Рут Келли или, наоборот, обладателем фальцета вроде футболиста Алана Болла.

Мне известно лишь, что Лесли живет вместе с мистером Карлтон-Хейесом, не любит компаний, но проявляет склонность к Сибелиусу и шоколадным конфетам с ликерно-кокосовой начинкой.

Я спросил Лесли, что не так с мистером Карлтон-Хейсом, и он/она ответил/а:

— Он разве не говорил? О боже, боюсь, у меня плохие новости. О господи…

— Знаете что, давайте обсудим это, когда ему станет лучше? — перебил я. — Секундочку… (Ко мне приближалась покупательница.)

Лесли тяжело задышал/а. Кажется, у него/нее проблемы с легкими.

Покупательница, женщина с одной, но очень большой бровью, спросила, есть ли у нас что-нибудь о ранних сюрреалистах, и я отправил ее к полке с биографией Ман Рэя[9]. Я был только рад заняться чем-нибудь стоящим: и ненужные словоизлияния Лесли пресек, и нацелил бровастую даму на неходовой товар. Мистер Карлтон-Хейес катастрофически переоценил интерес жителей Лестера к ранним сюрреалистам, пять экземпляров Ман Рэя стоят намертво. Зато босс крупно недооценил спрос на автобиографию Уэйна Руни, сочиненную литературным негром.