Деревенский детектив - Липатов Виль Владимирович - Страница 25
- Предыдущая
- 25/73
- Следующая
– Ай! – постучав в дверь, промолвил он. – Ай, кто есть?
– Войдите, войдите.
При свете электрической лампочки в той комнатенке, которая называлась приемным покоем, сидел деревенский врач Яков Кириллович – держа книгу на вытянутой руке, читал, пошевеливая губами от напряжения. А когда Анискин вежливо поздоровался, то Яков Кириллович только протяжно мыкнул и кивнул головой на стул: дескать, садись и молчи.
– Спасибо, Яков Кириллович!
В приемном покое, как и полагалось, висели плакаты с увеличенными мухами, с цветными кишками и с призывами это не есть, это не пить и не ходить к бабам-знахаркам. Как и в колхозной конторе, каждый плакат и картинка Анискину была знакома до мелочей, но над больничными плакатами участковый насмехаться не стал, а, сев на стул, повернулся к Якову Кирилловичу и, скромно улыбнувшись, спросил:
– Никак Библию читаете, Яков Кириллович? Я как вошел, так сразу в большое удивление ударился. Чего это, думаю, Яков Кириллович на божественное потянулся?.. – После этих слов Анискин склонил голову набок и задумчиво продолжил: – Вот сколь я врачей не знаю – все безбожники…
– Федор, – отрываясь от Библии и сердито мотая головой, перебил его Яков Кириллович. – Федор, я тебя сорок лет прошу не называть меня врачом… Вот и впредь запомни: я не врач, а фельдшер царского военного времени…
На слове «царского» Яков Кириллович сделал ударение, снова мотнул головой, как лошадь, что отбивается от паута, и, фыркнув, вернулся к прерванному чтению. Он, Яков Кириллович, был такой худой и длинный, что, осматривая больного, случалось, задирал на себе рубаху и говорил: «У вас, батенька мой, сломано вот это, седьмое ребро! Отчетливо видите?» И вправду, седьмое ребро на Якове Кирилловиче виделось отчетливо, как на скелете…
– И впредь прошу не забывать, – повторил Яков Кириллович, углубляясь в Библию. – Не забывать, не забывать…
Приемный покой был мал, всего одно окошко смотрело в ночь, но в комнатешке была такая пугающая чистота, что казалось – в приемном покое нет ни звука. Молчал и только поблескивал круглый – то ли чан, то ли кастрюля – предмет для ваты и бинтов, недвижно стояли два белых шкафа с разными инструментами, таилась в углу такая белая кушетка, что не только сесть, а подуть-то на нее было страшно.
– Врач не врач вы, Яков Кириллович, – после молчания сказал участковый, – но только знаете в сто раз больше другого врача – вы и по внутреннему, вы и по наружному и по всякому другому… Вас, Яков Кириллович, весь народ в деревне уважает, а только я в толк не возьму, чего вы это Библию читаете…
Яков Кириллович молчал, и Анискин ответа насчет Библии добиваться не стал, хотя был любопытен, как сорока. Вместо этого участковый начал внимательно разглядывать собственные ногти – большие выросли, и, надо сказать, даже очень большие, как у городской барышни. И конечно, от дикой больничной чистоты казалось, что руки несвежие, грязные, словно у мальчишки весной.
– Вот интересно, – потом сказал Анискин, – врут эти часы или нет?
– Эти часы стоят! – сердито ответил Яков Кириллович. – А Библию, милый мой, я читаю потому, что писателям надо поучиться писать так, как писали безвестные, но гениальные авторы Библии… Впрочем, голубчик мой, не все авторы безвестны. Блаженный Августин… – Тут Яков Кириллович остановился и сардонически улыбнулся. – Впрочем, что для тебя, Федор, блаженный Августин? Тебе – Шерлок Холмс, Шерлок Холмс!
– Вот из-за него-то, – тонко улыбнулся Анискин, – я и пришел… То есть из-за Шерлока Холмса…
После этих слов участкового Яков Кириллович Библию закрыл насовсем, встал во всю свою длину, сняв очки, посмотрел на Анискина такими глубоко запавшими глазами, что они казались сплошными с темными веками и потому огромными. Яков Кириллович всегда был серьезен, словно с утра до вечера делал операции, а тут и вовсе сделался каменным.
– Ага! – проговорил он. – Ты, милый мой, аккордеон не можешь найти!
– Не могу, Яков Кириллович! – облегченно признался Анискин и тоже встал. – Ниточка у меня есть, Яков Кириллович, но если я ошибку дам, то этот человек из-под моего авторитета навек выйдет, и деревне от этого плохо сделается.
– Деревне?
– Ну, не всей деревне, Яков Кириллович, – торопливо ответил Анискин,
– а многим… Да нет, Яков Кириллович…
Смешавшись, участковый плюхнулся толстым задом обратно на стул и снизу посмотрел на фельдшера точно так, как недавно смотрел на него Гришка Сторожевой. Яков Кириллович, однако, ничего этого не заметил, а индюшачьим шагом, подрагивая ногами, прошел по приемному покою, сграбастал участкового за плечи костлявыми пальцами, больно сдавил их и приказал:
– Выкладывай, Федор!
Анискин сначала поморщился от боли в плече, потом улыбнулся и ответил:
– Эти Шерлоки Холмсы, эти штукари из райотдела по подошве рост человека нарисовывают… Глянет штукарь через лупу на след и сразу: «Рост сто восемьдесят шесть!» Так вот, вы мне скажите, Яков Кириллович: а обратный ход это штукарство имеет?
– Не понял, Федор! – ответил Яков Кириллович. – Слов у тебя много, а толку – нет.
– Ну как же нет! – обиделся Анискин. – Вот я и спрашиваю: а по росту сапог можно определить?.. Вот если человек роста маленького, но широкий, как обезьяна, у него может быть сапог сорок пятого размера?
– Видишь ли, Федор, – помолчав, сухо ответил Яков Кириллович. – Я не знаю и, признаться, знать не хочу, что выделывают штукари, но мне известен человек, который при росте примерно сто шестьдесят пять сантиметров носит обувь сорок пятого размера. – Яков Кириллович иронически улыбнулся. – При теперешнем раннем развитии, милый мой, девочка в шестнадцать лет – барышня. Да-с! Позволь заметить, любезный, что ваша дражайшая доченька Зинаида хоть и рано созрела, но работать не хочет.
Яков Кириллович поднял палец и, как шпагой, помахал им в воздухе. Потом он наклонился и стал преспокойно наблюдать, как участковый Анискин начиная с массивной шеи медленно краснел. Вот краска с шеи перешла на скулы, со скул – на щеки, а потом, казалось, пропитала все лицо.
– Яков Кириллович, вы сказали… – пробормотал Анискин, – вы сказали…
– Я что сказал, то и сказал, любезнейший! Да-с!.. – Еще секунды три постояв над участковым, Яков Кириллович сжалился над ним, выпрямился и сказал почти спокойно: – Тот человек, который тебе нужен, Федор, ко мне приходил в четверг просить бюллетень… Бюллетень он не получил, но я его взвесил и измерил рост… Да-с! Я, милый мой, шестьдесят лет за весом и ростом аборигенов деревни слежу и делаю ра-а-а-зительные выводы.
– Какие же, Яков Кириллович? – льстиво спросил участковый. – Вы до выводов человек очень уважаемый, Яков Кириллович, так интересно, какой?
– Вывод, любезный, таков, что скоро русскому мужику жить негде будет. Не иначе-с! – ответил Яков Кириллович.
– Это как так?
– А вот так, что появились квартиранты, любезный мой! – гневно ответил Яков Кириллович. – А вот в те времена, когда я учился на фельдшера царского военного времени, русский мужик комнату у русского крестьянина не сымал. Да-с!
– Но!
– Вы не нокайте на меня, любезный, – совсем разъярился Яков Кириллович. – Я вас на тридцать лет старше, а возьмите себе за труд быть наблюдательным, коли вы бредите лаврами Шерлока Холмса. – Он начал загибать пальцы. – Комбайнер Прошин снимает комнату? Снимает. Тракторист Помозов снимает две комнаты? Снимает. Больной гипертонией Яблочкин с семьей снимает дом? Снимает… Антисанитария? А-с? Я вас спрашиваю, милый мой!
– Она, – вкрадчиво ответил Анискин и торопливо добавил: – А ведь у меня к вам, Яков Кириллович, еще один вопросик…
– Нуте-с!
Анискин поднялся, приблизившись к Якову Кирилловичу, ласково и тихо посмотрел на его худую, нескладную фигуру, на тонкие руки в толстых склеротических венах, на такую сутулую спину, что она казалась горбатой, и ему вдруг стало так хорошо, как было когда-то давным-давно, в далеком детстве, когда над зыбкой выздоравливающего от глотошной Федюньки Анискина наклонялось костистое лицо молодого Якова Кирилловича – человека страшного тем, что он был «сосланный большевик», но дорогого и родного до слез… Сто лет прошло с тех пор, но и через сто лет от Якова Кирилловича пахло так же, как в детстве, – душно и сладко, тягуче и волнующе – пахло каплями, которые Федюнька любил до смерти и которые назывались, как он узнал позже, диковинно: «Капли датского короля».
- Предыдущая
- 25/73
- Следующая
