Неизвестные лики войны - Казаринов Олег Игоревич - Страница 65

• Предыдущая
• 65/87
• Следующая

Как бы противоестественно ни выглядела женщина на войне и насколько бы абсурдно ни смотрелось оружие в женских руках, это можно объяснить. Наравне с мужчинами женщины сражаются за свою родину, мстят за погибших мужей, братьев и отцов, за свою поруганную честь, защищают своих детей.

Но во имя чего в бою погибает бессловесное животное, преданное только своему хозяину? С какой дьявольской энергией ищется применение его инстинктам для разрушительных целей! Этот грех целиком падает на человека.

Испокон веков люди использовали на войне животных. Там, где было возможно не рисковать собой, они без зазрения совести посылали на смерть своих «меньших братьев».

В древности защитники крепостей опускали крокодилов и ядовитых змей во вражеские подкопы, натравливали на неприятеля своры боевых псов, гнали слонов, а уж о роли лошадей говорить не приходится.

Кроме непосредственного участия в сражениях, животных безжалостно и без остатка использовали для нужд армии. Достаточно вспомнить кожаные сапоги, ремни и портупеи, овчинные тулупы, телячьи ранцы, петушиные перья на шляпах, медвежьи шапки гренадеров, леопардовые тюрбаны на драгунских касках и конские хвосты, развевающиеся на шлемах кирасиров, на воинских бунчуках…

А сколько домашнего скота было забито, чтобы накормить тысячи и миллионы вооружённых людей, занятых убийством друг друга! Солдат, как известно, должен быть сытым. И прожорливая война требует не только человеческих жертв. Когда перестаёт хватать запасов, очередь доходит до диких зверей. Так было всегда.

Перед Грюнвальдской битвой в Беловежской Пуще заготавливалось кабанье и оленье мясо для польско-литовско-русской армии. Войско Ивана Грозного, двигаясь на Казань, чтобы не обременять себя лишними обозами, кормилось лосятиной. Буры охотились на антилоп, которые являлись основной провизией в их армии. Для заготовки продовольствия для фронта в Великую Отечественную в Сибири и на Камчатке без счёта били медведей…

Но иногда некоторым животным везёт, и они становятся ротными, батальонными или полковыми талисманами. Их балуют, откармливают и охраняют, как знамя части. Их выводят на строевые смотры. Во многих документальных кинохрониках можно увидеть, как на параде иностранных армий перед марширующим подразделением ведут какого-нибудь козла, увешанного значками и медалями. И он, не обращая внимания на грохот барабанов и трубный рёв, ступает с такой важностью и достоинством, словно понимает собственную значимость.

В частях нашей армии, находящихся в горячих точках, тоже появляются талисманы. Ими может быть гусь, шея которого украшена лоскутком десантной тельняшки. Это означает, что гусь — не еда, а товарищ по оружию. Или приручённый сокол. Или даже лягушка, обосновавшаяся в полевом рукомойнике. И солдаты с трогательной заботой подливают в рукомойник воду, чтобы создать лягушке самые благоприятные условия для армейской жизни.

Действительно ли живые талисманы являются своего рода оберегами, или просто смягчают сердца солдат, которые видят рядом беззащитное существо, — неизвестно. Но в XIX веке имам Дагестана и Чечни Шамиль в одном из разрушенных русской артиллерией аулов подобрал маленького котёнка. Он всюду возил его с собой, кормил собственноручно кусочками куриного мяса и искренне считал, что с судьбой подобранного им котёнка связана его собственная судьба. И предчувствие не обмануло Шамиля — вскоре после смерти животного последнее убежище имама, горный аул Гуниб, был взят войсками князя Барятинского, а сам Шамиль попал в плен. Так что пусть каждый делает свои выводы.

В заключение приведу анекдот об одном таком талисмане, суть которого сводится к надписи на надгробии: «Здесь лежит любимец полка мул Парсифаль, за свою жизнь лягнувший 214 рядовых, 27 лейтенантов, 11 капитанов, 5 майоров, двух полковников и одну мину».

Лошади. Мы часто говорим «эскадрон», «полуэскадрон» или «кавалерийский полк» и даже хорошо знаем их численность, но вряд ли в наш техногенный век можем воочию представить себе эти кавалерийские подразделения, ощутить их силу и боевой потенциал. Ведь кадры кино являются всего-навсего зрелищем и никак не передают того психологического эффекта, который оказывает в сражении конница…

Когда я еду на свою дачу мне приходится проделывать километровый путь пешком между автобусной остановкой и собственно дачным участком. Тропинка вьётся по живописному заливному лугу, на котором с утра до вечера пасётся деревенское стадо. С полсотни коров. Это как раз полэскадрона. И каждый раз я прикидываю, какое пространство стадо занимает на лугу. Особенно если его вытянуть в линию шеренги в две-три. Существенное, надо сказать, выходит пространство. А потом мысленно увеличиваю стадо в два раза и получаю эскадрон. А потом я множу полученное число на пять, шесть или на десять, в зависимости от того, какой вид кавалерии мне фантазируется, и получаю полк. И представляю, что это вражеский полк, и он несётся на меня, пехотинца! И перед моими глазами возникает страшное зрелище.

Я рядом с коровой-то чувствую себя неуютно: каким-то маленьким, щуплым и слабым. Но коровы — существа пугливые. Достаточно крикнуть «гэть!» и взмахнуть руками, как эти животные шарахнутся в сторону, толкаясь толстыми боками и чавкая копытами по пыльной дороге.

Совсем другое дело, когда вместо них оказываются боевые кони, управляемые опытными вооружёнными всадниками, упивающимися яростью атаки. И вся их масса несётся на тебя с дикими криками и гиканьем и с единственным желанием опрокинуть тебя, затоптать, изрубить. Дрожит под ногами земля, рты кавалеристов искажены в крике, храпят кони, стелясь над землёй в бешеной скачке. Какие самообладание и мужество должны быть у пехотинцев, чтобы не броситься врассыпную перед этим тараном из мускулов и сабель, а стоять и сражаться!

Возможно, зачастую стойкость пехоте придаёт сознание того, что бегство означает явную гибель под клинками — от коня не убежишь. Но ведь немало случаев, когда бежали, а это значит солдатам было так страшно, что слабая мысль: «А вдруг уцелею?» вдруг начинала казаться спасительной.

А какая выучка должна быть у кавалеристов, чтобы кинуться в контратаку и на галопе сшибиться конскими грудями, удержать коня от падения, удержаться в седле самому и в ту же секунду отразить удар, рубануть в ответ!

Любители истории хорошо знают романтику закованных в доспехи рыцарей Средневековья, эскадронов Мюрата под Эйлау, легкоконных лорда Кардигана под Севастополем…

Но при всей удали и лихости этих легендарных кавалерийских атак я как-то не могу забыть, что в них тяжёлые алебарды подрубали конские ноги, пики и штыки вонзались в морды, раскалённые осколки вспарывали животы, и в такие моменты лязг железа и гром орудий на поле боя перекрывало пронзительное ржание. Когда я думаю об этом, мне почему-то всегда слышится в нём отчаянное: «За что?!»

Пусть люди воюют, если уж подобное злодеяние им на роду написано, пусть убивают друг друга, изобретают всё более и более совершенные средства для взаимоумерщвления, но насколько же бесчеловечно использовать в качестве оружия другие живые существа! Может быть, поэтому на войне солдаты с сухими глазами проходят мимо погибших товарищей, но, как дети, плачут над убитым конём?

Я смотрю, как, спустя шестьдесят лет после войны, ветеран кавалерийского корпуса генерал-майора П.А. Белова рассказывает по телевидению о рейде под Москвой. Корпус вернулся из боёв пеший, без лошадей. Треть погибла в бою, треть пала от бескормицы, треть пришлось забить и съесть, чтобы бойцам не умереть с голоду. Ветеран рассказывает не о налётах и рубках, а о том, как в зимнем лесу были объедены вся хвоя и кора на деревьях на высоту до трёх метров. Как лошади с выступающими сквозь шкуру рёбрами пытались подняться на дрожащих от слабости ногах и дотянуться до уцелевших веток. И ветеран вдруг замолчал. Закрыл лицо руками. Заплакал…

• Предыдущая
• 65/87
• Следующая