Польская фэнтези (сборник) - Дукай Яцек - Страница 5

Адам Стаутон, констебль и Абирам Торп охотно слезли С лошадей, дядюшка Уильям последовал их примеру. Преподобный Мэддокс остался в седле, продолжая сверлить женщину взглядом.

— Мы — добрые пуритане, — проговорил он наконец, указывая глазами и пальцем на Франсез Флауэрс. — Мы придерживаемся законов Колонии. А вот ее мы застали за развратом, за бесстыдной распущенностью. Средь бела дня. Не важно, что с мужем. Ибо сказал апостол Павел в послании к Фессалоникийцам: «Ибо воля Божия есть освящение ваше, чтобы вы воздерживались от блуда»[6].

— Однако же, — лицо Дороти Саттон даже не дрогнуло, — тот же самый Павел пишет Коринфянам: «Не уклоняйтесь друг от друга»[7]. И говорит книга притчей Соломоновых: «Утешайся женою юности твоей, любезною ланию и прекрасною серною; груди ее да уповают тебя по всякое время; любовию ее услаждайся постоянно»[8].

— Умолкни, женщина, — озлился Мэддокс, и лицо его стало волчьим. — Воистину не ведаешь ты ничего худшего, как только извращать слова Божии, произносимые неразумными существами. Воистину отдает мне сие еретичеством, безбожными идеями антиномиан. Особливо же Анны Хатчинсон. Тебе, случайно, не знакомо имя сие: Анна Хатчинсон? А? Ибо что-то ты мне таковую напоминаешь, коей более мужем быть подобает, нежели женою, более проповедующей, нежели внимающей, более властью, нежели власти подчиненной. Надо знать свое место!

— Совершенно согласна с вами, преподобный.

Мэддокс переждал минуту, чтобы не выглядело так, будто он легко поддается, потом слез со своей сивки.

— Мы принимаем твое приглашение, женщина.

— Мы отведем ваших лошадей в конюшню и позаботимся о них.

— Этим займется индеец. Возьми лошадей, Измаил.

— Измаил, — серьезно повторила Дороти Саттон. — Как точно! Измаил, сын Агари! Ибо сказано: «Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него; жить будет он пред лицом всех братьев своих»[9].

— Измаил Сассамон — крещеный дикарь, — сухо бросил Мэддокс. — И прирученный. Хотя, сказать по правде, из язычника, как и из зверя дикого, дикость с корнем вырвать невозможно. Измаил с детства каждое утро и вечер слушает в доме моем молитвы, слова Писания и псалмы, то же делает и его родительница. Бояться его не следует.

— Мы вовсе и не боимся. По христианскому обычаю приглашаю войти в горницу. Гость в дом — Бог в дом.

— Да святится имя Его. Сейчас войдем. Только отряхнемся и осмотрим вьюки.

Как только женщина скрылась в доме, пастор повернулся к остальным членам отряда. Лицо у него было — как заметил Джесон Ривет — по-прежнему искривленное, злое, но сейчас она больше напоминало лисью морду, чем волчью. Констебль Корвин тоже это заметил.

— Вы подозреваете...

— Подозреваю, — вполголоса отрезал Мэддокс. — Эти чужеземные простаки смахивают на беглецов, по возвращении надо будет дать знать в Хартфорд и Провиденс, послать сообщение даже в Олбани. Что до женщин, от них несет сектантством или вероотступничеством. Безбожными антиномическими идеями бостонских сект, всяческих Хатчинсонов и Дайеров. Либо, что вернее, это квакерские отщепенцы, ибо они, как правило, поселяются на безлюдье. И об этом по возвращении тоже надо будет уведомить губернатора. Ныне, однако, важнее другое — ведьма Харгрейвс. Нельзя исключить, что они лгут и прячут ее здесь. Так что тут надо действовать похитрее. С умом. Послушайте — войдем, будто воспользовавшись приглашением, но кто-нибудь пусть время от времени выходит и как следует смотрит. В дома и овины заглядывает, на окошки внимание обращает, не выглянет ли где ведьма. А ты, Измаил, оставь лошадей в конюшне. А сам давай по поселку покрутись, ищи следы, ведущие от домов к лесу, к стогам или в какое другое укрытие. Ежели кто погоню видит и спрятаться хочет, обычно бежит из села в лес.

— Вам бы, — с нескрываемым восхищением сказал Генри Корвин, — констеблем быть, а не пастором.

— Если же, — не ответив, продолжал Мэддокс, — какая-нибудь из этих женщин, пока мы в горнице будем, выйдет из нее, то пусть кто-нибудь из вас тут же за ней следом пойдет и посмотрит...

— Так она ж сразу сообразит, — буркнул Абирам Торп.

— Это-то и надо, чтобы сообразила и испугалась. На воре шапка горит, глядишь, может, ведьма и всполошится, а как попробует бежать, тут ее Измаил и схватит.

— Воистину, — повторил Корвин, — вы напрасно прозябаете в священниках.

— Измаил — в конюшню. Мистер Стаутон, вы с парнем сначала покрутитесь по поселку, поглядите. Но не слишком долго, чтобы вас не заподозрили. И сразу же возвращайтесь.

— Скорее, чем сразу, — проворчал себе под нос плотник. — Из горницы едовом несет, аж кишки скручивает. А тут, понимаешь, тебя на шпионство посылают. Пошли, парень.

На середине разъезженной улицы играли трое детишек, три девочки. Две пытались вырядить собаку в чепец с тесемками. Третья, Верити Кларк, катала с помощью прутика какую-то странную, состоящую из множества колесиков игрушку. Увидев их, помахала рукой. Адам Стаутон тоже махнул, криво и принужденно улыбаясь.

— Чума на этого Мэддокса, — буркнул он. — Как он представляет себе шпионство? Заглядывать бабам в альковы, что ли, в комоды? А может, под кровати и в ночные горшки?

— Преподобный говорил, — сглотнул Джесон, — чтобы на окошки посматривать. А вон там, где зеленые ставни, занавеска пошевелилась... Я видел.

— За нами наблюдают.

Конечно, за ними наблюдали, и не только скрытно, из-за занавесок, но и вполне явно, демонстративно. Две девушки, из которых ни одна не могла быть старше Джесона, внимательно глядели на них из-за ограды, и не думая прятаться за растущими там мальвами. Одна была черненькая, другая светленькая. И обе очень даже хороши собой. Джесон почувствовал, что краснеет, и отвернулся. По другую сторону улицы на украшенной пучками трав террасе сидела на скамеечке молодая, но весьма полная женщина, курившая трубку. Она тоже помахала им рукой, при этом весело улыбнувшись. На этот раз плотник махать в ответ не стал.

— Странные бабы, — буркнул он, — попадаются в тутошних лесных поселках.

— Мистер Стаутон?

— Ну чего тебе?

— Пастор говорил, что это анто... мяне...

— Антиномиане. Как Анна Хатчинсон. И Мэри Дайер, которую повесили в Бостоне в шестидесятом году. Обе утверждали, что заветы и заповеди Господни вовсе нет нужды исполнять. Сторонников у них было много, потому что, как ты сам понимаешь, немало людей, которым мила такая свобода, когда каждому дозволено, что и как он пожелает.

— А еще преподобный говорил, — Джесон оглянулся через плечо на веселую женщину с трубкой, — что это могут быть квакеры. Отщепенцы. А если... Мистер Стаутон, если...

— Если что?

— Если они — ведьмы? Сплошь одни ведьмы? Поселок ведьм?

— Не будь дураком.

— Мужчины-то те словно заколдованные... Да и скелет в лесу... Мистер Стаутон, а? Ведь в Салеме...

— Не будь дураком, сказал. Пошли, возвращаемся. Нет мочи чуять, как та жратва вкусно пахнет.

Девушки из-за ограды с мальвами, черненькая и беленькая, проводили их взглядами. А глаза у них были блестящие, огненные, настырные. Нахальные. Опасные. Джесон Ривет отвернулся. Но чувствовал, что от их взглядов у него волосы на затылке поднимаются.

Вкусно пахнущая еда оказалась кукурузой с фасолью, поданными в больших тарелках, в сопровождении огромных хлебов с темно-коричневыми, поджаренными корками и кувшинов кленового сока. Джесон и плотник ели быстро и жадно. Констебль Корвин и Абирам Торп, воспользовавшись случаем, за компанию положили себе по второму разу. Дядюшка Уильям отодвинул тарелку и запихал в рот большую щепоть жевательного табака. Преподобный Мэддокс нудно болтал.

Подававшие блюда молодые женщины скрылись из горницы. Вместе с ними исчезла Файт Кларк, мать маленькой Верити. И Франсез Флауэрс. Джесон отогнал вызывавшую румянец на щеках и дрожь в чреслах мысль, что Франсез вернулась на луг к стогу сена. Отогнал настойчивую и даже подробную картинку того, что она там со своим шведом делает.