Дом - Литтл Бентли - Страница 13

• Предыдущая
• 13/80
• Следующая

Так почему он на нее так взъелся?

Он же не всегда был таким. Даже она признавала это. В первые годы после женитьбы он был влюблен в нее по уши, потом страсть поутихла, но он продолжал любить ее. Только в последнее время она стала докучать ему больше, чем восторгать, ее поведение раздражало, все ее слова и поступки как-то неприятно задевали. Он не понимал, почему это происходит. Может, он сам виноват. Он не считал, что она так сильно изменилась за эти годы. Он - да. Что-то сдвинулось в его жизни, какой-то наследный ген одинокой холостяцкой жизни проснулся на старости лет, и теперь он предпочитал проводить время наедине с самим собой, нежели в обществе. Он проявлял настойчивость, даже жесткость в этом плане, и хотя по-прежнему любил Кэрол, заботился о ней, нуждался в ней, становилось невыносимо тяжко относиться к ней с симпатией, даже просто общаться с ней.

Он слегка повернул голову. Все-таки она до сих пор очень привлекательна. Даже во сне, даже с открытым ртом, со сбившимися волосами, в ночном креме, поблескивающем на лбу, на щеках и на подбородке, она оставалась исключительно миловидной женщиной. Он даже не мог себе представить, как это - лечь в постель, чтобы ее в этот момент не было рядом. Когда они сидели в гостиной - он за книгой, она с вязаньем - или оба смотрели телевизор, каждый по отдельности занимаясь своим делом, все было чудесно. Только в беседах открывалось, какие они разные, только разговоры вызывали в нем раздражение и чувство враждебности, порождали мысли о том, что, вероятно, ему лучше было бы остаться холостяком.

Если бы они оба были немыми, могла бы сложиться счастливая жизнь'.

Он начал устраиваться поудобнее, собираясь заснуть, и она повернулась к нему спиной. Он потянулся через ее плечо и положил ладонь на грудь, она прижалась ягодицами к его лону, автоматически, даже во сне, найдя позу, которую они оба считали наиболее удобной.

Несмотря на усталость и поздний час, он не смог заснуть сразу. Дремотные мысли продолжали крутиться в голове. Он думал про Кэрол, про школу, про их поездку в Италию в 1953 году, почему-то про последний визит президента в Японию... Мысли постепенно расходились все более широкими кругами, мозг выстраивал ассоциативные связи, которые поначалу казались призрачными, потом - наоборот, совершенно естественными... Постепенно он заснул.

И проснулся от неистовой тряски.

Нортон моментально сел, сердце в панике колотилось так, что готово было выпрыгнуть их груди. Сначала он решил, что это землетрясение, но почти в то же мгновение сообразил, что трясется только кровать, что длинные плети вьющегося растения рядом с зашторенным окном совершенно спокойны и вообще вся остальная комната не шевелится.

Пятка ударила его по ноге. Рука с размаху врезалась в солнечное сплетение.

Кэрол.

Она билась в конвульсиях.

Он понятия не имел, что делать, и уже отбросив одеяло, обежав кровать с другой стороны и крепко сжимая ее за плечи в надежде остановить тряску, проклинал себя за то, что перестал ходить на специальные занятия для учителей по оказанию первой медицинской помощи. Он полагал, что от этих занятий нет никакой пользы. Здоровье Кэрол было лучше, чем у него, а он не представлял себя оказывающим помощь постороннему человеку в большем объеме, чем набор телефонного номера 911. Поэтому предпочитал оставаться в классной комнате и заниматься служебными делами, а не тратить время на обретение медицинских навыков.

Теперь он ощущал испуг, растерянность и бессилие. Глаза Кэрол были широко распахнуты, зрачки бешено метались, голова тряслась быстро и равномерно. Из разинутого рта высовывался язык, показавшийся ему в два раза больше, чем обычно; во все стороны летели брызги слюны, ее длинные клейкие нити тянулись по щекам и подбородку, на подушке, простынях, у него на руках оставались мокрые следы. Он чувствовал, как под пальцами мышцы груди и плеч превратились в жесткие узлы, он даже не мог предположить в ней такой силы. При этом все тело продолжало безостановочно сотрясаться пугающе неестественным образом.

Он не понимал, что происходит. Он был уверен, что это не сердечный приступ, но что - эпилептический припадок, удар или результат какого-то мозгового спазма - в этом он совершенно не разбирался. Это было похоже на то, как в кино изображают одержимость дьяволом, и он никак не мог определить, продолжать ли ее держать дальше, или отпустить, или искать какое-нибудь лекарство. Когда-то он слышал, что при эпилептическом припадке человеку суют в рот бумажник, чтобы он не проглотил язык, но у Кэрол язык болтался снаружи и не было никаких оснований считать, что она собирается проглотить его.

Приступ не прекращался.

Он не знал, сколько прошло времени с начала конвульсий, с того момента, когда она разбудила его своими толчками, но даже делая скидку на его неадекватное восприятие, это уже длилось несколько минут.

Почему он не прекращается?

И без того напряженные мышцы под его ладонями стали уже просто как каменные, судорожные спазмы - мощнее, неистовей. Как долго может выдержать человеческое тело такую тряску без непоправимого вреда для здоровья?

Не может ли она получить сотрясение мозга? Не разобьются ли внутренние органы о грудную клетку?

При этом она не издавала ни малейшего звука; все происходило в неестественной полной тишине, за исключением свиста мечущихся в конвульсиях конечностей, заглушаемого грохотом изголовья кровати об стену. Потом послышалось низкое гудение, звук шел откуда-то из глубины гортани, гудение, переходящее в вибрато, по мере того как звук поднимался выше, в дико трясущуюся голову.

Он отпустил ее и попятился. Это уже зашло слишком далеко. Приступ не ослабевал, не прекращался, и уже было ясно, что его попытки держать ее, как-то успокоить сотрясающееся тело, прекратить конвульсии ни к чему не приводят.

Он выбежал из спальни, добрался до телефона, висящего на стенке в холле, и лихорадочно набрал 911. Снявшей на том конце трубку спокойной, как робот, женщине пришлось объяснять, кто он, где он, что происходит, и хотя весь разговор занял не больше минуты, для него она тянулась как пятнадцать. Женщина пообещала немедленно направить к нему бригаду "скорой помощи". Он бросил трубку, не удосужившись положить ее на рычаг, и снова бегом метнулся в спальню.

К моменту его возвращения приступ прошел. Кэрол перестала биться в конвульсиях.

Она умерла.

Сторми Сэлинджер возвращался из Таоса мелкими проселочными дорогами, петляющими в горах Сангре-де-Кристо. Хайвеем[4] было бы быстрее, но он предпочел обходные пути, поэтому на прямых отрезках между поселками наверстывал опоздание, чтобы поспеть вовремя.

Над головой висел огромный светло-голубой купол неба; неизменные белые облака тянулись в бесконечную даль, как на картинах Джорджии О'Киф.

Он любил этот путь. Луга, ручьи, деревья, ранчо. Поэтому он перебрался сюда, поэтому оставил Лос-Анджелес. Он отключил кондиционер и опустил боковое стекло. Ударивший в лицо ветер принес запахи сосен и сена, воды и земли.

В Лос-Анджелесе он боялся открывать окна машины. Не из-за опасения потенциального угона или ограбления, не из-за нежелания расстаться с небольшой суммой денег, которую выпрашивали дорожные попрошайки, торчащие на каждом городском перекрестке, а просто из-за невыносимого качества воздуха. Самый грязный воздух в стране, причем с годами - все хуже и хуже. Даже в те дни, когда южнокалифорнийский телекомментатор обещал "хорошее качество воздуха", вершины гор Сан-Габриель все равно можно было разглядеть, лишь почти забравшись на них.

Так жить нельзя.

Ему до смерти надоел Лос-Анджелес - место, люди, образ жизни. Ему надоели друзья - их самодовольство, центропупизм, снисходительно-пренебрежительное отношение ко всем, кто не входил в их клику, их натужный аристократизм, ущербный в своей псевдокультуре. Какое-то время он общался с компанией киноэстетов - модных авторов развлекательных программ, молодых академиков из престижных киношкол, личностей, претендующих стать "инди"[5], людей, у которых не было ничего общего, кроме интереса к кинематографу. Как преуспевающий видеодистрибьютор, киноман по жизни, сколотивший миллионы, подвизаясь на обочинах киноцарства, он сам был ярким доказательством для своих друзей, что стена может быть разрушена. При этом он понимал, что хотя они и делают вид, что поддерживают его целиком и полностью и не имеют ничего против того, чтобы пользоваться плодами его щедрости, на самом деле жутко ревнуют. Как только начиналась серьезная дискуссия о каком-либо фильме, а это происходило нередко, к его мнению относились менее уважительно, давая понять, что на самом деле у него нос не дорос до их интеллектуальной песочницы.

• Предыдущая
• 13/80
• Следующая