Обреченные - Нетесова Эльмира Анатольевна - Страница 100

— Ты все время у нас был? — спросила Тонька Ефима.

— Да я уж тут вроде приживалки. Помогал немножко твоим. Пользы от меня маловато, но уйти не мог. Вот и ждали все вместе, когда болезнь отпустит. Когда полегчает, пойду к себе.

— Мама! Пусть он у нас останется жить, — встала за плечами Ефима дочь. И, глядя просяще, добавила:

— Он совсем свой…

— Мы любим его. Он нам отцом станет. Даже мальчишки этого хотят, — услышала Тонька голос дочки.

Мужик краснел. «Такое говорится с глазу на глаз. А тут— при нем. Не стали ждать. Значит, впрямь, признали его. Видно, чего-то стою, коль детвора не отпускает», — думал Ефим, Тонька растерялась.

«Как быть? Сказать ему — оставайся, а вдруг потом, как и Тарас, скажет, что сама набилась в жены, затащила к себе? Он-то не ушел лишь потому, что я болела. А в жизни не только жалость нужна. Она и пониманье стребует».

Ефим увидел смятенье, нерешительность женщины. Оно отпугнуло. И встав с колен, сказал краснея:

—

Я

— Приходите, — ответили дочери за себя и за мать.

Антонина промолчала. И Ефим, переступив порог, вышел из дома.

Женщина слушала сбивчивый рассказ дочерей обо всех новостях в селе, о том, как лечили ее сообща.

— Дядя Ефим во всем помогал нам. Даже дрова, чтоб от дождей не гнили, показал где сложить. Сарай вместе с мальчишками отремонтировал, крышу перекрыли на доме. Не сидел он возле тебя пеньком. Крыльцо сделали. Входные двери подогнали, пороги заменили, печку, весь дымоход почистили. Он хозяйственный. Просто некому было любить его, вот и остыл человек. Душа сугробом стала — так все село говорит. Оно нынче ожило. Говорят, что слышали опоселковых, будто со смертью Сталина всех будут проверять. Кто зазря сослан — того на волю отпустят. Насовсем. И наши усольцы про такое своими ушами слышали по радио. Правда — правда! И даже многие люди теперь радуются, что Сталина не стало, что хоть остаток жизни проживут по-человечьи. И только отец Харитон никому не верит. Даже тому, что по радио говорят. Ну, а мы — верим! Вот отпустят нас. Уедем в свою деревню! И никогда больше в Усолье не вернемся! Вольными станем. Как море! — радовались девчонки.

— Дай-то Бог! Пусть ваше сбудется, — улыбнулась Антонина.

— И дядю Ефима с собой возьмем. В отцы! Чтоб не оставался он в Усолье один, горемыкой…

Внезапный стук в дверь оборвал голоса. Почтальон поселка принесла заказное письмо, велела расписаться.

Антонина пробежала глазами по строчкам. Они расплывались в кривые линии. Сообщение из прокуратуры Союза, по жалобе родственников, относительно ссылки семьи:

«…Заявление находится на рассмотрении комиссии по реабилитации. О результатах сообщим дополнительно…»

В доме стало тихо. Было слышно, как упала на подушку слеза надежды…

Ефим Короткое вовсе не был так одинок и несчастен, как это казалось детям Антонины.

Судьба, постоянно наказывающая мужика, одарила его одним преимущественным качеством, выручавшим его во многих ситуациях. Ефим был обаятельным человеком. И производил на многих людей хорошее впечатление надежного, порядочного мужика.

Именно потому с юности девчонки любили его и не скрывали этого от Ефима. Не обходили его своим вниманием и женщины. В них у него никогда не было недостатка. Он знавал стольких, что доброму десятку мужиков было бы на зависть.

Он слышал столько признаний, знал столько ласк, что раздели их на три века — недостатка не почувствовал бы.

Но никогда, ни в какой ситуации, никому ни словом не обмолвился он о своих победах, связях. За всю жизнь ни разу не поддержал сальных разговоров, анекдотов, слухов.

Ему откровенно завидовали все, кто хоть немного был с ним знаком. А мужики откровенно ненавидели за то, что не на них, лишь на Ефима смотрят женщины с обожанием, вроде он — единственный во всем белом свете.

Он все видел, понимал. Но изменить ничего не мог. И, лаская с одной стороны, судьба била с другой. За превосходство! За сдержанность! За скрытность!

Будь Ефим подлым или хитрым, он сумел бы прекрасно устроиться в жизни, за счет связей и знакомств. Либо выгодно жениться, на молодой, богатой вдове. Но в том-то и дело, что не признавал он корысти в постели, а в жизни и тем более.

Довольствовался тем, что имел. Никогда никому не завидовал.

Он знал многое, еще больше умел. Не любил хвастунов. И все, чего успел добиться, достиг сам, собственными руками и головой.

Ефим хорошо рисовал, имел красивый баритон, неплохо играл на фортепиано, любил шахматы. Когда-то он слыл способным архитектором. Работал в Ленинграде. Его проектами восторгались. По ним застраивались улицы городов, целые жилые кварталы, возводились театры и музеи.

Ему казалось, что так будет всегда, что он рожден для успехов и наслаждений.

Жениться Короткое не спешил. Считая, что обзавестись семьей он всегда успеет. И впитывал в себя радости жизни, даже не предполагая, что судьба умеет не только улыбаться, но и хмуриться.

Впервые он это испытал, когда проект театра, его работа, был отклонен, отвергнут, как не соответствующий духу времени, носящий в себе зачатки похабной буржуазной культуры, не подходящей вкусу советских людей…

Ефим был потрясен, оскорблен до глубины души, увидев исчерканные чертежи. И, внимательно приглядевшись, понял, что шокировало в его проекте престарелое руководство. Фигуры обнаженных нимф. Они были перечеркнуты и вызвали весь град негодования.

Когда Ефим решил объяснить начальству, что фигуры нимф украшают все театры мира и являются непременным украшением всех зрелищных заведений, новый руководитель области встал из-за стола грубой глыбой навстречу архитектору и сказал, роняя на голову человека слова, тяжелые, как булыжники:

— Мы не берем пример с буржуев и их голой культуры! Наша советская женщина, в камне она иль в железе, не должна стоять нагишом. У нас найдется во что ее одеть. Что вы подразумевали под теми бабами, каких в фойе хотели поставить на срам? Опозорить нашу власть? Наш строй? Всю страну? — грохнул кулаком.

— Выходит, Венера Милосская — тоже позор и срам? И Аполлон? — пытался возразить архитектор.

— Кто они такие? Где работают и живут? Почему они голых лепят?

— Они сами нагие, — изумился дремучести человека Коротков.

— Нагие! В нашем городе? Сейчас же дайте мне их адреса. Пусть милиция разберется с ними! Я не позволю порочить нашу страну! — синели от негодования губы.

— Адрес! Этих голых! — потребовал человек. И Ефим ответил:

— Эрмитаж.

— Чего? — не понял человек.

— Это музей: О нем даже дети знают. А Венера Милосская и Аполлон — древнегреческие скульптуры. Не знать о том не просто стыдно, а невежественно! Эти скульптуры — Шедевры мирового значения.

— Голые?!

— Обнаженные! Как и положено ваять все изящное, что соответствует духу истинного искусства.

— По-твоему, голая баба — это культура?! — не поверил в услышанное начальник.

— Я не о женщинах. Я о скульптуре говорю.

— Но она тоже с живой бабы лепится! А зачем ты ее голой хотел в театр впихнуть? — Чтоб показать, подчеркнуть нашу бедность?

Коротков так и остался с открытым от удивления ртом. Опомнившись, он сказал, что не будет, не сможет работать с таким руководителем области. И считает себя свободным от занимаемой должности с нынешнего дня.

Но серая глыба подскочила из кресла и грохнула:

— Что?! Не по нраву наши требования, не знаете, что нужно советским людям? Иль не способны создать наш чистый облик, с трактором, станком, за плугом? И в одежде! Чтоб это выглядело натурально. И лозунг нашенский припечатать: «Вперед— к коммунизму!»

— Я архитектор. Лозунги не по моей части.

— А что по твоей?

— Я не смогу работать с вами, — ответил Короткое. И добавил горько:

— Никогда не думал, что руководить областью поставят неграмотного человека. Это оскорбление для всей нашей интеллигенции.