Агония христианства - де Унамуно Мигель - Страница 9

Как я уже не раз говорил и повторял, необходимо видеть различие между христианством, или, точнее, христианскостью, и евангелизмом, поскольку Евангелие – это не что иное, как доктрина.

В том, что весьма неудачно было названо «первоначальным христианством», то есть в христианстве, якобы существовавшем еще до смерти Христа, в евангелизме, содержится, по-видимому, какая-то совершенно другая религия, религия не христианская, а иудейская, строго монотеистическая, ставшая основой теизма.

Так называемое первоначальное христианство, то есть христианство Христа – словосочетание не менее абсурдное, чем «гегельянство Гегеля»: Гегель не был гегельянцем, Гегель был Гегелем, – было, как это уже говорилось тысячи раз, апокалипсическим. Иисус из Назарета верил в близкий конец света и потому говорил: «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов» и «Царство Мое не от мира сего». И наверняка он верил в воскресение плоти на иудейский манер, а не в бессмертие души в духе платонизма, верил в свое второе пришествие в мир. Доказательства тому можно найти в любой книге, содержащей в себе добросовестное толкование священных текстов. Ведь экзегетика требует добросовестности.

А в том грядущем мире, в Царстве Божием, скорого пришествия которого тогда ожидали, плоть не должна будет множиться, не должна будет сеять семя свое, потому что там не будет смерти.

В Евангелии Святого Матфея (XXII, 23–33) говорится – и здесь раскрывается коренной, существенный аспект христианства, – что сперва Иисуса искушали фарисеи, спрашивая Его, позволительно ли давать подать кесарю, Империи, или нет. Когда же Он ответил им свое знаменитое «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», приступили к Нему саддукеи – эти не верили, как фарисеи, в воскресение плоти и загробную жизнь – и задали ему такой вопрос: «Учитель! Моисей сказал: «Если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему». Было у нас семь братьев: первый женившись умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему; подобно и второй, и третий, даже до седьмого; после же всех умерла и жена. Итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? Ибо все имели ее». Иисус сказал им в ответ: «Заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией; ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божий на небесах. А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: «Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова?» Бог не есть Бог мертвых, но живых. И слышав народ дивился учению Его».

И отсюда – агония христианства, дающего отпор и фарисеям, и саддукеям.

Но после того, как умер Иисус и воскрес Христос, в душах верующих родилась вера в телесное воскресение и одновременно с нею вера в бессмертие души, чтобы агонизировать в них. И эта великая догма о воскресении плоти по-иудейски и бессмертии души по-эллински породила агонию Святого Павла, этого эллинизированного иудея-фарисея, который говорил, запинаясь, на своем могучем, полемическом греческом.

Как только улеглась тревога, вызванная близким концом мира, и те первые христиане, которые слушали Иисуса и приветствовали Его при входе в Иерусалим, увидели, что не пришло еще Царствие Божие на землю мертвых и живых, верных и неверных – «Да приидет Царствие Твое!», – тогда каждого из них охватило предчувствие своего собственного, индивидуального конца мира, конца его мира, мира, которым был он сам, который он нес в себе: тогда и начал осознавать каждый свою телесную смерть и свое христианство, свою религию; этот страх смерти должен был вызвать к жизни нечто парадоксальное: индивидуальную религию, religio quoe non religat. [44]Ибо мы, люди, живем сообгца, но умираем в одиночку, и смерть – это предельное одиночество.

Вместе с разочарованием в близком конце мира и наступлении Царствия Божьего на земле для христиан умерла история. Ведь первые, евангельские, христиане, которые слушали Иисуса и следовали за ним, имели сознание и чувство истории. Возможно, они были знакомы и с Исайей, и с Иеремией, хотя эти пророки не имели ничего общего с Фукидидом.

П.А.Кушу был прав, когда говорил (Le Mystère de Jesus,p. 37–38), что Евангелие «это не история, хроника, рассказ или жизнь». Евангелие это «Благая Весть».Святой Павел называл его Тайной( Рим.,X, 15–16). Евангелие это откровение Бога.

Но это откровение Бога, эта тайна и должна была стать для них историей. А история – это прогресс, тогда как откровение прогрессировать не может. Дело обстоит именно так, несмотря на то, что граф Жозеф де Местр с диалектической агонией говорил об «откровении откровения».

Воскресение тела – надежда иудейская, фарисейская, душевная – почти плотская, – вступило в конфликт с бессмертием души – надеждой эллинской, платонической, духовной, или спиритуалистической. В этом и заключается трагедия, агония Святого Павла. И агония христианства. Ведь воскресение плоти – это нечто физическое, нечто совершенно индивидуальное. Монах, отшельник, одиночка может воскреснуть телесно и жить, если, конечно, это настоящая жизнь, только в Боге.

А бессмертие души – это нечто духовное, нечто социальное. Кто сотворит себе душу, кто оставит после себя творение, тот будет жить в нем и вместе с ним в других людях, в человечестве, и жизнь его может продлиться настолько, насколько продлится жизнь человечества. Это и значит жить в истории.

А между тем народ фарисеев, в котором родилась вера в воскресение плоти, претендовал именно на жизнь социальную, историческую, претендовал на жизнь в качестве народа. Истинным Богом иудеев был не Иегова, но сам иудейский народ. Для рационально мыслящих иудеев-саддукеев Мессией был сам иудейский народ, народ богоизбранный. И они верили в свое бессмертие. Отсюда – иудейская забота о продолжении рода, стремление иметь как можно больше детей, заполонить ими всю землю; отсюда – их патриархат.

Отсюда и их забота о потомстве. Именно по этой причине иудей Карл Маркс претендовал на создание философии пролетариата и спекулировал на законе Мальтуса, [45]протестантского пастора. Иудеи-саддукеи, материалисты, ищут воскресения плоти в своих детях. И, конечно же, в деньгах… А Святой Павел, иудей-фарисей, спиритуалист, искал воскресения плоти во Христе, Христе историческом, а не физическом (в свое время я еще скажу более подробно о том, что именно я понимаю под историческим, которое есть не нечто реальное, а нечто идеальное), искал его в бессмертии христианской души, в истории.

Вот где корни сомнения (dubium)и борьбы (duellum),вот где истоки агонии. Послания Святого Павла дают нам высочайший образец агонического стиля. Вот именно агонического, а не диалектического, ибо нет в них диалога, но зато есть борьба, полемика.

«И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца». Так начинается Евангелие от Иоанна (1, 14). И это Слово стало плотью, а потом умерло в муках и агонии, и Слово стало Буквой.

Иначе говоря, Слово стало скелетом, Слово стало догмой, низверглись воды небесные, омывая кости скелета и унося в море соли его. Что и привело к созданию экзегезы протестантского типа, экзегезы Буквы, Книги. И если дух, то есть Слово, Логос, принадлежащий устной традиции, животворит, то Буква, то есть Книга, умерщвляет. Кстати, в Апокалипсисе одному человеку приказывают съесть книгу. Кто питается книгой, тот умрет. Слова же, напротив, нужны душе, как воздух.

«Слово стало плотию и обитало с нами…». И здесь перед нами встает весьма спорный вопрос, вопрос по сути своей агонический – об историческом Христе.

Что такое исторический Христос? Все зависит от того, как чувствовать и понимать историю. Так, например, если я имею обыкновение говорить, что гораздо более уверен в исторической реальности Дон Кихота, нежели Сервантеса, или что скорее Гамлет, Макбет, король Лир, Отелло… создали Шекспира, чем он их, то меня ловят на парадоксе и думают, что это у меня просто такая манера выражаться, риторическая фигура, тогда как на самом деле такова агоническая доктрина.