Адольф Гитлер. Жизнь под свастикой - Соколов Борис Вадимович - Страница 7

Вену, в отличие от Линца, Гитлер так и не полюбил по-настоящему. Она была для него слишком космополитичным городом, давно утратившим подлинный «германский дух». Вот к Линцу он на всю жизнь сохранил самые теплые чувства и после победы во Второй мировой войне мечтал сделать его самым красивым немецким городом на Дунае и рассчитывал возвести там ряд монументальных зданий по собственным проектам. Фюрер мечтал после победы поселиться там навсегда, отойти от государственных дел и жить в уединении, предаваясь размышлениям об историческом предназначении германской расы и благотворной силе искусства. Впрочем, эти мечты представляли собой несбыточные фантазии, и фюрер понимал это. В то же время за многими зданиями Вены начала XX века Гитлер признавал несомненные эстетические достоинства. Например, здание Венской оперы он называл «самым изумительным оперным зданием мира».

Все-таки Гитлер не считал Вену подлинной столицей германского народа, несмотря на ее неоспоримые культурные богатства и многовековую традицию, не считал и Мюнхен, куда он переехал в 1913 году, — только Берлин! С самого начала он мыслил себя политиком Великой Германии, включающей в свой состав Австрию, Судеты и все иные германские земли, не удовлетворяясь Малой Германией, какую объединил Бисмарк в 1871 году в составе Германской империи. В «застольном разговоре» в «Вольфшанце» (ставка вблизи Растенбурга в Восточной Пруссии) 11 марта 1942 года Гитлер утверждал: «Берлин станет мировой столицей, сравнимой лишь с Древним Египтом, Вавилоном или Римом». И готовился осуществить в столице Тысячелетнего Рейха собственные грандиозные архитектурные замыслы. А когда три года спустя эти планы потерпели полный крах, фюрер именно в Берлине предпочел свести счеты с жизнью. Но до этого было еще далеко.

Кстати, архитектурные пристрастия Гитлера в дальнейшем тесно сплелись с представлениями о превосходстве германской нации над всеми другими и даже вылились в бесчеловечные планы разрушить другие столицы, чтобы ни один архитектурный ансамбль не мог превзойти архитектуру Нового Берлина, здания и памятники которой предполагалось возвести после окончательной победы германского оружия. Эти варварские планы были реализованы только по отношению к Варшаве после подавления Варшавского восстания 1944 года. Польская столица была буквально стерта с лица земли. Но по отношению к столицам других государств — противников Германии Гитлер вынашивал столь же чудовищные замыслы. В той или иной степени обсуждались планы уничтожения Москвы, Ленинграда, Парижа... Альберт Шпеер, бывший личный архитектор Гитлера и министр вооружений, вспоминал, как вскоре после капитуляции Франции Гитлер осматривал Париж и под впечатлением увиденного разразился следующей сентенцией: «Приготовьте указ о возобновлении строительных работ в Берлине... Разве Париж не прекрасный город? Но Берлин должен стать еще лучше! Прежде я часто задумывался над тем, что, может быть, Париж следует разрушить». Гитлер произносил эти слова с таким спокойствием, как будто речь шла о чем-то обычном и вполне приемлемом. «Когда мы закончим свои строительные дела в Берлине, Париж станет только тенью. Так зачем же разрушать его!»

Только в отношении Вены и Праги, которые Гитлер считал исконно германскими городами и неотъемлемой частью Великогерманского Рейха, подобных планов всеобщего разрушения у фюрера никогда не существовало.

Как заметил Шпеер, у Гитлера были нераздельны «вера в свое политическое призвание и страсть к архитектуре». Свидетельством этого архитектор фюрера считал два эскиза, которые Гитлер сделал в 1925 году, когда, как казалось многим, он вроде бы потерял всякие надежды на успешную политическую карьеру. Данные эскизы доказывали, что будущий фюрер сохранил веру в то, что когда-нибудь сможет увенчать свои государственные свершения Триумфальной аркой и Народным домом с гигантским куполом. На гранитной Триумфальной арке он собирался выбить имена всех 1 800 000 немцев, павших в Первой мировой войне.

Что же касается таланта Гитлера как художника, то на этот счет сохранились несколько достаточно высоких и беспристрастных оценок. Так, британский режиссер и художник Эдвард Гордон Крэг, по своим политическим убеждениям решительный противник Гитлера, после знакомства с его акварелями периода Первой мировой войны записал в дневнике, что считает эти работы заметным достижением в искусстве. А один из идеологов национал-социализма Альфред Розенберг в предсмертных записках в Нюрнберге, где вряд ли был смысл лукавить и уж во всяком случае специально хвалить Гитлера, утверждал, что гитлеровские акварели, сделанные во Франции, свидетельствуют о «природном таланте, умении подмечать самое существенное и ярко выраженном художественном чутье». Косвенным свидетельством того, что Гитлер был очень неплохим художником, служит тот факт, что многие его акварели их владельцы бережно сохраняли на протяжении десятилетий задолго до того, как их автор стал известным политическим деятелем. Но ни одной не то что великой, но сколько-нибудь запоминающейся картины Гитлер так и не создал. Может быть, потому, что никогда не сосредоточивался исключительно на живописи, и тем более — на попытке написать хотя бы одну картину по гамбургскому счету.

Зато в истории Гитлер создал свою великую и страшную картину, воплотившую в себе вселенские бедствия Второй мировой войны.

Что же касается занятий Гитлера архитектурой, то и в венский период, и позднее они, естественно, ограничивались эскизами. Для создания полноценного проекта у фюрера не хватало специальных технических и математических знаний. Он рисовал монументальные сооружения в стиле неоклассицизма, популярного во второй половине XIX и начале XX века. Не случайно в 1938 году на открытии выставки архитектуры и художественных ремесел в Мюнхене Гитлер с пафосом заявил: «Каждое великое время находит выражение в своих строениях. Народы переживают великие времена внутри себя, но эти времена проявляют себя и вовне. И все эти проявления более убедительны, чем произнесенное слово: это слово в камне... Эта выставка знаменует собой начало нового времени. В ней мы видим документы начала новой эпохи... Со времен создания наших соборов мы впервые наблюдаем здесь действительно великую архитектуру — не ту, которая потребляет сама себя, служа повседневным нуждам, а ту архитектуру, которая выходит далеко за рамки повседневности и ее запросов. Она может выдержать критическую проверку тысячелетий и на многие тысячи лет стать гордостью нашего народа, создавшего эти произведения... Есть вещи недискуссионные. К ним относятся вечные ценности. Кто может измерить их, приложив к делу жизни великих и одухотворенных Богом натур свой мелкий повседневный рассудок? Великие художники и зодчие имеют право на то, чтобы быть избавленными от критического созерцания со стороны ничтожных современников. Окончательную оценку этим произведениям дадут века, а не мелкие повседневные явления... Здесь собраны архитектурные достижения, которые имеют вечную ценность и которые по человеческим измерениям будут стоять вечно, нерушимо в своей непреходящей красоте и гармонии форм!»

Архитектуру, живопись, искусство и культурные ценности вообще Гитлер ставил не только выше повседневной реальности, но и гораздо выше пафоса политической борьбы и военного героизма. И первые годы своей сознательной жизни он собирался стать свободным художником, а вовсе не политиком, чтобы иметь возможность созидать действительно вечные ценности. Но Первая мировая война круто изменила его жизненные планы, равно как и судьбы сотен миллионов людей во всем мире. После 1918 года Гитлер стал мечтать об основании великого государства германской расы, которое будет господствовать в мире и создаст условия для творения выдающихся памятников культуры германским народом. Памятники же других народов надо было либо уничтожить, либо, в лучшем случае, превратить в оправу для настоящих германских бриллиантов.

Вспоминая Вену, Гитлер говорил своим собеседникам в «Вольфшанце» в январе 1942 года: «Я стал политиком против своей воли. Политика для меня лишь средство достижения поставленной цели. Есть люди, которые считают, что мне будет трудно отказаться от этого рода деятельности. Нет! Это будет самый счастливый день моей жизни, когда я уйду из политики и оставлю за спиной все заботы, мучения и огорчения. Я сделаю это, как только после окончания войны решу свои политические задачи. 5–10 лет после этого я буду приводить в порядок и записывать свои мысли. Войны приходят и уходят. Единственное, что остается, это культурные ценности. Отсюда и моя любовь к искусству. Музыка, архитектура — разве jto не те силы, которые указывают путь грядущему человечеству?»