Разум и природа - Бейтсон Грегори - Страница 32

Надо прибавить к экспериментальной последовательности два замечания:

Во-первых, оказалось необходимым (по мнению дрессировщицы) во многих случаях нарушать правила эксперимента. Переживание ошибок настолько огорчало дельфина, что для сохранения отношений между ним и дрессировщицей (т.е. контекста контекста контекстов) приходилось давать больше подкреплений, чем полагалось дельфину. Это была незаслуженная рыба.

Во-вторых, для каждой из первых четырнадцати сессий характерно было многократное напрасное повторение любого поведения, подкрепленного на предыдущей сессии. По-видимому, другое поведение демонстрировалось животным лишь случайно. В промежутке между четырнадцатой и пятнадцатой сессией дельфин казался очень возбужденным; и когда он появился на арене в пятнадцатой сессии, он предъявил сложное представление из восьми заметных образцов поведения, четыре из которых были новы и никогда ранее не наблюдались у этого вида животных. С точки зрения животного, это был скачок, разрыв между логическими типами.

Во всех таких случаях шаг от некоторого логического типа к следующему есть шаг от информации о событии к информации о классе событий, или от рассмотрения класса к рассмотрению класса классов. А именно, в случае дельфина невозможно было научить его единственным опытом – ни удачным, ни неудачным – что контекст состоял в требовании нового поведения. Урок о контексте мог быть усвоен лишь из сравнительной информации о выборке контекстов, отличающихся друг от друга, в которых поведение животного и его результат от случая к случаю отличались. В таком разнообразном классе закономерность становилась ощутимой, и видимое противоречие удавалось преодолеть. В случае собаки потребовался бы аналогичный шаг, но собаке не дали возможности научиться тому, что она оказалась в ситуации угадывания.

Многому можно научиться уже из одного случая, но сюда не относятся некоторые вещи, касающиеся характера более обширной выборки (т.е. класса) испытаний или переживаний. Это имеет фундаментальное значение для распознавания логических типов – и на уровне абстракций Бертрана Рассела, и на уровне обучения животных в реальном мире.

Эти явления имеют значение не только для лабораторных исследований и экспериментов по обучению животных: они привлекают внимание также в связи с некоторой спутанностью человеческого мышления. Многие концепции, небрежно применяемые и публикой, и специалистами, содержат скрытую ошибку в различении логического типа. Например, есть такое выражение, как «исследование» («exploration»). По-видимому, психологи не понимают, почему исследовательские тенденции крысы не устраняются опытом, когда ей предлагают ящики, встречающие ее небольшим электрическим шоком. Из этих опытов крыса отнюдь не усваивает, что не следует совать нос в ящики; она усваивает лишь, что не следует совать нос в те ящики со встроенным в них электрическим шоком, которые она исследовала. Иными словами, мы опять имеем здесь дело с контрастом между обучением частному и обучением общему.

Некоторая доля эмпатии подсказывает, что с точки зрения крысы для нее нежелательно усвоить общий урок. Переживание шока при опускании носа в ящик указывает ей, что она правильно поступила, засунув нос в ящик с целью получить информацию о содержащемся в нем шоке. В самом деле, «цель» исследования состоит не в том, чтобы открыть, что предмет исследования – хорошая вещь, а в том, чтобы получить информацию о предмете исследования. Более широкая цель имеет совершенно иной характер, чем частная.

Интересно рассмотреть природу такого понятия, как «преступление». Мы действуем таким образом, как будто преступление можно устранить наказанием за поступки, которые мы считаем преступными действиями, как будто «преступление» – это название некоторого действия или части некоторого действия. Точнее, «преступление» – как и «исследование» – это название способа организации действий. Поэтому вряд ли наказание поступка устранит преступление. В течение нескольких тысяч лет так называемая наука криминология не умела избежать этой грубой ошибки в понимании логического типа.

Во всяком случае, есть глубокая разница между серьезной попыткой изменить характер организма и попыткой изменить частные действия этого организма. Последнее относительно легко; первое крайне трудно. Изменение парадигмы столь же трудно – и в самом деле имеет ту же природу – что изменение эпистемологии. (Для подробного изучения того, что может, по-видимому, понадобиться для изменения характера преступника, отсылаю читателя к недавно вышедшей книге Sane Asylum Чарлза Хемпден-Тернера. [Charles Hampden-Turner, Sane Asylum (San Francisco; San Francisco Book Co.,1976).] Едва ли не первое требование к такому глубокому обучению состоит в том, чтобы в центре его было не то, за что осужденный наказывается тюремным заключением.

Третья концепция класса, обычно неправильно понимаемая при ошибочном установлении логического типа, это «игра». Данные действия, составляющие в данной последовательности «игру», могут, конечно, проявляться у того же лица или животного в последовательностях иного рода. Характерный признак «игры» состоит в том, что этим именем называются контексты, составляющие действия которых имеют иное значение и иную организацию, чем они имели бы в не-игре. Возможно даже, что сущность игры заключается в частичном отрицании значений, которые те же действия имели бы в других ситуациях. Именно осознание того, что млекопитающие распознают игры, привело меня двадцать лет назад к осознанию, что животные (во всяком случае, речные выдры) классифицируют свои типы взаимодействий, и потому подвержены тем видам патологии, какие порождаются у павловских собак, наказываемых за неумение распознать изменение контекста, или у преступников, наказываемых за определенные поступки, вместо наказания за определенные способы организации поступков. От наблюдения игр у речных выдр я перешел к изучению аналогичных классификаций поведения людей, и в конечном счете пришел к представлению, что некоторые симптомы человеческой патологии, называемые шизофренией, в действительности являются результатом неправильного обращения с логическими типами, которое мы назвали двойной связкой.

В этом разделе я подошел к вопросу об иерархии явлений разума с точки зрения кодирования. Но иерархия может быть столь же хорошо продемонстрирована, исходя из критерия 4, рассматривающего циклические цепи зависимостей. Отношение между характеристиками компоненты и характеристиками всей системы в целом, описывающей повторяющийся цикл, тоже подвержено иерархической организации.

Я хотел бы здесь высказать предположение, что продолжительное заигрывание с идеей циклической причинности, известное в истории цивилизации, по-видимому, было порождено отчасти увлечением, а отчасти ужасом, связанным с распознаванием логических типов. Как уже было сказано в Главе 2 (раздел 13), логика является плохой моделью отношения между причиной и следствием. Я полагаю, что именно попытка рассматривать жизнь в логических терминах и компульсивный [ Принудительный, навязчивый – Прим. перев.] характер этой попытки производят в нас ощущение ужаса, как только возникает хотя бы малейший намек, что такой логический подход может потерпеть крушение.

В Главе 2 я показал, что уже простейший цикл со звонком, при попытке ввести его в логическую цепь или модель, приводит к противоречиям. Если цепь звонка замкнута, то якорь притягивается к электромагниту; если же якорь движется, притягиваемый электромагнитом, то притяжение исчезает, и якорь больше не притягивается. Если в логику не вводится время, то подобный цикл отношений если … то в мире причинности разрушает любой цикл отношенийесли … то в мире логики. Это разрушение формально аналогично парадоксу Эпименида.

Мы, люди, по-видимому, хотим, чтобы наша логика была абсолютной. Мы действуем как будто в предположении, что она в самом деле абсолютна, а затем впадаем в панику при малейшем намеке, что это не так, или может быть не так.