Византия - Ломбар Жан - Страница 13

• Предыдущая
• 13/84
• Следующая

Ах! Этот конь смерти, именно он, Константин V, а не женщина, покорившая народы, соблазняющая их гнусной похотью, олицетворена во Святой Премудрости. Не ошиблись откровения народной церкви, рассказывая о женщине в солнечных одеждах, о лошадях с хвостами, извивающимися подобно змеям, о народах, совращенных зверьми семиглавыми и десятирогими, о ложных ангелах, иссушающих реки, погружая в них чаши порока! Воистину воплощали Базилевс и Патриарх могущество и силу, и православные, читавшие Евангелие, устремлялись во Святую Пречистую слышать, как проклянет их Гибреас!

Наос наполнялся монахами, несшими изображение Христа на древке высоких крестов, хоругвями, фиолетовыми, синими или черными, красными зажженными свечами. Заструилось пение, послышались звуки тихих голосов. Монахи составили круг, многие опирались на выгнутые палки, а игумен скорбно шествовал к иконостасу, и нежно трепетали, ниспадая на плечи, тонкие пряди его волос, и их каштановые волны оттенялись на его фиолетовой ризе, усеянной серебряными крестами. Выпрямившиеся очертания заколыхались на галерее оглашенных и в гинекее, зазвучали женские и мужские голоса, сначала нежные, молящие, стелющиеся, потом сильно разросшиеся, подкрепленные голосами всех монахов, в том числе и Гибреаса, скрытого иконостасом, о деревянные, разрисованные стены которого преломлялся его голос. Церковь наполнял вдохновенный гимн, он возносился к куполу и к поперечным кораблям, струился от придела до самых стекол, почил под навесами сводов, осенял склоненные головы и как бы уносил ввысь четырех исполинских ангелов, победоносных и мощных, без устали трубивших в трубы свою бесконечную Осанну или Аллилуйя.

Гибреас служил греческую обедню, в алтаре на престоле, покрытом льняным антиминсом. Сначала трижды осенил себя с правого плеча на левое крестным знамением, сложив три первых перста своей руки и склонившись, но не вставая на колена, облеченный в стихарь из тонкого шелка, опоясанный поясом, к которому привешена была палица. Произнеся Confiteor и входную молитву, он взял благоухавший нежный хлеб, преломил верхнюю половину со знаком Христа Победителя, символом далекой древности, опустил хлеб в золотую чашу, налил в нее освященные воду и вино, покрыл чашу крестом, и свершилось Жертвенное Таинство Евхаристии, претворились хлеб и вино в тело и кровь Христа – во Святые Дары для всех.

Игумена почти не было видно, звенел лишь дрожавший его голос, выкрикивавший гимны, молитвы, моления. Чуть заметно развевалась его редкая борода, сверкали глаза, и на миг обратил он к склоненным головам православных лицо, как бы сливаясь с ними в едином экстазе. Скоро опять началось пение, медленное, гнусавое. Воспламенялись в гинекеуме женщины, росли и крепли голоса мужчин, стоявших в кораблях и на первой галерее, усиленные мерным пением монахов. А трое врат нарфекса беспрерывно отворялись, и все новые волны православных вливались в монастырский храм, в котором от тесноты едва можно было двигаться.

Бледно-розовый дневной свет наоса озарил скорбное лицо Гибреаса, выходившего из алтаря, окрасил лоб его бледностью апостольских ликов, начертанных во храме, переполненном народом в хламидах и длинных одеждах. Среди хоругвей, крестов и светилен поднялся он по крутой лестнице амвона. С высоты, из-под кибриона в виде тиары еще сильнее захватывали, мрачно волновали души православных скорбное лицо его, грустные глаза, некое веяние смерти в осанке его головы, во всем изнуренном его теле, облеченном в фиолетовую рясу митроносца. Наступило безмолвное ожидание. Закрылись жадно читаные Евангелия. Все повернулись к амвону, а висевшие лампады как бы застыли, и сверкали кресты на арках между изображениями Иисуса и святыми ликами. В овале все еще сияла Приснодева, росла и цветилась под лучами, падавшими в низкие окна, воздевала руки выше, ярче осенял ее золотой венец, доходивший до золоченого свода, сливавшегося с одним из четырех сводчатых навесов, на которых были изображены четыре исполинских ангела.

– Вы недостойны! От вас смердит! Не входите!

Это Гараиви отгонял от врат Палладия, Пампрепия и Гераиска, пытавшихся проникнуть в храм. Они стояли здесь с самого утра, презираемые многими православными, которые знали их порочную жизнь, и, несмотря на приторное, лицемерное выражение их глаз, считали способными на все. Никогда не покидала их слава эта, утвердившаяся за ними в предместье Влахерн и в Гебдомоне, и поэтому-то отгонял их сейчас от Святой Пречистой Гараиви, помнивший ходившие про них слухи, – потому-то отказался он следовать за ними, когда впервые заговорили они об Управде.

Вновь подходили многие молящиеся и дальше шли на цыпочках, чтобы не тревожить сосредоточенного настроения народа. Это были Зеленые. Вождем одной их части являлся Солибас, другие повиновались ранее слепцам, а теперь отдались всецело притязаниям Управды, сочетавшимся воедино с делом Евстахии, правнучки Феодосия. Возницы их обступили Солибаса, мощного, с роскошно развитыми мускулами, крепко закаленного в схватках и мятежах. Сановники Зеленых, Зеленые, облеченные должностями, следовали за демархом, важно шествовавшим в богатой, расшитой золотом одежде; нотариусы и архивариусы, мандаторы – передатчики приказаний демарха, поэты, даже сейчас, невзирая на подавляющую торжественность храма, скандировавшие проклятия Константину V; мелисты, перелагавшие стихи на музыкальные созвучия органа; органисты, исполнявшие песни, сложенные мелистами из стихов поэтов; живописцы и ваятели, писавшие и ваявшие лики Базилевса.

Печально падали прозрачно-скорбные слова, металлически горькие, подобные медным ядрам, ударяющимся о медный диск. Дрожь волнения вызывали редкая борода Гибреаса, сверкающие глаза его, лоб словно выточенный из слоновой кости, узкие плечи, простертые руки, окаймленные рукавами рясы. Игумен говорил о праздновании Брумалиона, – целый месяц обнимало нечестие стопы Базилевса Константина V, царствующего в Великом Дворце, в котором плясали вокруг фиала, называемого Триконк, с зажженными свечами, славословя Брумалион песнями, угодными государю, сановники, патриции и сенаторы, – все могущественные, все сильные. И Константин V, довольный, одарил их дарами, он пригласил их к столу, угощал лакомыми яствами, хмельными винами. А скопец-патриарх Святой Премудрости благословлял их! Само по себе празднование дней этих, разрешенное по уставу, не содержало ничего предосудительного. Но предчувствие говорит, что Константин V воспользовался днями праздника, чтобы подтолкнуть иконоборцев на какое-то Зло. Он был движим ревностью к вероотступному учению, которым намеревался освятить собор, ложно именующий себя святым. Уже внушает это патриарх нечестивым митроносцам, помазанникам алчным до золота и почестей, помазанникам, пример которых отвращает от Добра колеблющиеся души. На празднестве этом поклялись Голубые умерщвлять Зеленых, предавать Зеленых мукам, воспламененные Константином V, обещавшими им бега, на которых они должны были выиграть.

– Но тщетно стремится с помощью светской церкви сокрушить православие Базилевс, прозванный «мерзостным», так как осквернил своими извержениями воду, в которой был крещен, – Базилевс, любящий конский кал и потому прозванный народами «гнусным». Проклятие ему! Проклятие! Проклятие! Но силы сверхвечные, боготворимые под видом икон, породят мстителя в лице сияющего правнука Базилевса из племени славянского, которого соединит Святая Пречистая с правнучкой другого Базилевса из племени эллинского, чтобы оплодотворило весь мир Добро и одолело Зло!..

– Горе нам! Горе! Горе!

Визгливые голоса врезались в голос Гибреаса, и, устремив сверкающий взор свой на силуэты пяти братьев, он увидел пять белых бород, над которыми выступали пять необычной желтизны лбов, пять лиц воскового цвета, прорезанных впадинами выколотых глаз. Слепцы, воздевая руки, умоляюще складывали пальцы, и, сверкая золотом и металлами своих богатых одеяний, слишком просторных для их изможденных тел, стенали:

– Горе нам! Горе! Горе!

• Предыдущая
• 13/84
• Следующая