Первая любовь Ходжи Насреддина - Зульфикаров Тимур Касимович - Страница 9

Голос — лепесток дикой горной вешней алычи... Летит...

Где он?.. Где?..

Я осматриваюсь, но нет никого вокруг на туманной земле... на палой мягкой терпкой лежалой листве... за стволами золотых деревьев...

Нет никого...

— Ака!.. Что вы крутите, вертите головой, как привязанный теленок?..

Тогда я поднимаю глаза... задираю голову...

Вначале я вижу узорчатые йеменские красные сафьяновые ичи¬ги...

Потом белый жемчужный парчовый узкий уйгурский долгий чекмень-халат...

Потом два глаза... две бухарские дымчатые темные живые огромные сливы, сливы, сливы...

Две живые сливы в айвовых плодах!.. Да!..

Там в холодных осенних ветвях, в золотых нагих айвовых плодах сидит девочка, девушка...

Она сидит в ветвях, в плодах... Айе!..

Ай, ты зеленый вешний плод в поздних золотых перезрелых плодах!..

Айвовая, золотая, немая, кочующая птица льнет к шершавым, золотым, душным, душистым, поздним айвовым плодам, плодам, плодам...

Задевает их... роняет...

Сонная птица льнет к сонным напоенным плодам!..

Льнет. Вьется. Бесшумная птица айвовая, золотая в золотых плодах, плодах, плодах...

Жгучая!..

-  Как тебя зовут, Зеленый Вешний Плод на осеннем дереве?..

— Сухейль!..

...Сухейль... Южная звезда...

Звезда дальних пустынь где бродят одногорбые африканские верблюды — дромадеры!..

Звезда пустынных пустынь!.. Счастливая йеменская звезда!..

Сухейль! Сухейль!.. Самум!.. Сухо¬вей!.. Суховей!..

Наша кибитка-мазанка стоит на окраине кишлака у самых текучих кочующих набегающих каракумских песков, и когда из пустыни идет самум, суховей, нашу кибитку, и наш убогий маленький хавли — дворик, и наше изумрудное малое рисовое поле засыпают, забирают летучие богатые темные пески...

 Идет набег ночных, слепых, немых, тучных песков, песков, песков!..

Сухейль! Сухейль!..

Летучие, падучие пески засыпают нашу кибитку... хавли... рисовое, нетронутое, не¬винное, беспомощное изумрудное поле...

Сухейль! Сухейль!..

И налетает суховей! суховей!..

И засыпает рисовое мое поле!..

И я бреду в песках высоких, заглушивших зеленые изумрудные ростки!..

Сухейль! Сухейль!..

Идет суховей, суховей!.. И заметает бедный, бедный мой посев! посев!..

Сухейль! Сухейль!..

И гибнет мой посев!..

И две старухи с полыхающими тонкими, узкими дамасскими бритвами бредут, бредут по рисовому полю, утопая, утопая в песке!.. Айе!..

— Кто вы, ака?..

— Я Насреддин... Сын горшечника Мустаффы-бобо...

— Я дочь Махмуда Талгат-бека...

— Что ты делаешь на дереве?..

— Я люблю спать на золотом айвовом дереве!.. Мне здесь поставили деревянную суфу... Я айвовая птица!.. Я сплю и вижу золотые айвовые сны!.. Мне снится, что я айвовая золотая птица!..

 Насреддин-ака почему люди не летают?..

— Не знаю... Наверное, потому, что в небе нельзя выращивать рис... Да и летать с кетменем трудно...

— Насреддин-ака, а вам снятся айвовые сны?..

— Да... Снятся...

— Насреддин-ака, почему вы облизываете губы?.. Вы хотите пить!..

— Да, Сухейль. Хочу... У меня во рту суховей... И в голове... И в душе тоже,— тихо добавил Насред-дин, не отрывая глаз от девушки, от ее сливовых глаз, от пухлых губ, похожих на реки в половодье... От маленькой, быстрой, птичьей, верткой головы в золотой ковровой айвовой тюбетейке...

— Съешьте айву...  Вот... Держите... Золотая!.. Ловите!..

— Не хочу айву... От нее еще суше во рту... Она вязкая, душная... Я напьюсь из арыка...

У меня во рту пустыня. Суховей. Сушь...

Это от бессонной ночи, от самаркандского густого вина, которое делают из терпкого сушеного горькова¬того сахаристого изюма...

Сухейль! Сухейль!.. Суховей! Суховей!..

И гибнет малый бедный мой посев!..

И пески тучные засыпают рисовое изумрудное живое поле, поле, поле...

Я подбираю с земли обильный фазаний халат и склоняюсь над садовым арыком.

— Насреддин-ака, Насреддин-ака! — летит с дерева встревоженный голосок-лепесток.— Нельзя пить из арыка! Там вода полевая!.. Дурная вода!.. В ней опас¬ный, смертельный  червь-ришта водится... Незаметно входит он в человека и губит его...

— Как любовь,— шепчу я и опускаю сухие губы в арык.

Пью. Вода острая. Темная...

— Нельзя пить!.. Там червь!.. Насреддин-ака!..

Сухейль ловко слезает с дерева, сбивая, свергая, задевая десятки тяжелых золотых айвовых плодов, подбегает ко мне, хватает меня тонкими сквозящими ивовыми стеблями-руками за плечи и пытается отта¬щить от арыка.

-  Нельзя, нельзя, Насреддин-ака!.. Не пейте!.. Вода дикая, дурная... Червь-ришта в ней!..

Золотые айвы мягко и сонно падают на землю, на палые росные листья... Много плодов... Перезрелые... Отягченные...

Но я пью. Я не могу оторваться от арыка...

Я пью, а суховей не уходит...

Некоторые плоды падают в арык... Плывут, золотые... У моих губ плывут...

Я гляжу на Сухейль, а она глядит на меня... Долго...

Я пью арычную воду и гляжу на нее...

У нее на шее темным глубоким огнем полыхают гранатовые крупные бусы... Бусы, бусы...