Павлик Морозов [1976] - Губарев Виталий Георгиевич - Страница 6
- Предыдущая
- 6/21
- Следующая
— Таня! Принимай гостей… Арсений Игнатьевич садитесь к столу.
Кулуканов, кряжистый, аккуратно одетый мужик с острой седой бородкой, неторопливо снял картуз, повесил его на стул, степенным жестом пригладил волосы. В каждом его движении чувствовалось, что он знает себе цену, твердо стоит на земле и ко всем относится несколько снисходительно.
— Вот это люблю — от стола к столу! — сказал он хрипловатым голосом и, увидев, что Трофим поставил на стол бутылку водки, прибавил со смешком: — Только-то и всего? На такую честную компанию как бы не маловато, а, Серега?
— Маловато… — поддакнул дед. — Не по-председательски…
Трофим сказал заискивающе:
— Да я ж не знал, Арсений Игнатьевич, что вы гостили у папаньки. Я бы приготовил…
— А мы поправим дело! — Кулуканов потер руки. — Данилушка, сбегай ко мне домой. Благо тут недалеко, через дорогу. Скажи моей старухе, чтоб дала бутылочку самодельного. Скажи, у начальника гуляем! — крикнул он вслед убегающему Даниле и прибавил: — Самогон у меня, Трофим, огненный!
— Знаю, знаю, Арсений Игнатьевич. У вас все как полагается, — закивал Трофим.
В калитке показался Павел. Федя бросился ему навстречу.
— Братко пришел! Ой, гляньте, карасей сколько!
Дед приподнялся:
— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.
Павел на ходу шепнул брату, косясь на стол:
— Отец не злой?
— Веселый, Паш… Все смеется!
Отец прожевал кусок мяса, старательно вытер рот.
— Ты что же, сынок, так поздно?
Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были с Яшкой Юдовым.
— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись ешь. Налей-ка ему, Татьяна.
Мать подала сыну миску со щами, села рядом, погладила рукой по его жестковатым темно-русым волосам.
— Не хлебай, Пашутка, быстро, поперхнешься.
Данила принес бутылку самогона.
— А вот и подкрепление! — оживился дед и проворно разлил самогон по стаканам. — Арсений Игнатьевич, будьте здоровеньки!
Павел ел, обжигаясь и морщась, искоса поглядывая на двоюродного брата. Данила сидел, развалясь на скамье, глаза — как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растет, да никак не вырастет, редкий рыжеватый пух. Павел знает, что Данила часто скребет бритвой под носом, чтобы усы лучше росли. Хочется ему походить на взрослого мужика. Вот и сейчас сидит он и крутит непослушными пьяными пальцами папиросу.
— Так ты говоришь, Трофим, приходил Потупчик на меня жаловаться? — спросил Кулуканов, щурясь на свет.
— Я ему как следует сказал, Арсений Игнатьевич!
— Волю он большую взял, этот Потупчик! — сказал дед. — Нет у него уважения к начальнику… Ох ты, боже мой! То ли было… Служил я при царе тюремным надзирателем в Витебской губернии…
— Дедуня, ты уже сто раз рассказывал! — усмехнулся Данила.
— А ты не перебивай!
— О хорошем, Данилушка, и вспомнить не грех, — заулыбался Кулуканов.
Привстав, все больше оживляясь и помахивая пустым стаканом, дед говорил:
— Да, так вот, служил я тюремным надзирателем… С начальством всегда в ладу, Арсений Игнатьевич! Как, бывало, зайдет жандармский ротмистр Поликарп Юльевич Зарядин, царство ему небесное, и сразу меня по плечу пальчиком постукает: «Здорово, Морозов!» — «Здравия желаю, господин ротмистр!» Стою не шелохнувшись, все жилочки, как струны, натянуты! И такая благость в душе, господи боже мой! — даже плакать хочется. А он, Поликарп Юльевич, еще пошутит, бывало: «Что смотришь на меня, аки пес, Морозов?»- «По уставу, господин ротмистр, — говорю я, — приказано есть начальство глазами!» — «На тебе Морозов, за верную службу красненькую!..» Да-да, Арсений Игнатьевич, деньжата всегда водились! — Дед пристукнул стаканом по столу и снова запел: — Быва-али дни веселые…
— Другие теперь люди пошли, Серега, не те времена, — сказал Кулуканов и наклонился к Трофиму: — Нам теперь вот так друг за дружку держаться надо! — Он сжал пальцы в кулак, резко тряхнул им и, помолчав, кивнул на гармонь: — А ну, Данилушка!
Данила заиграл. Трофим и Кулуканов подпевал деду пьяными голосами. Павел, а за ним и Федя улыбались. Только шестилетний Роман на коленях у матери удивленно таращил на поющих круглые глазенки.
Дед резко оборвал песню, ударил кулаком по столу:
— Вот копил, копил деньгу, а все зря! А почему? Посудите сами, Арсений Игнатьевич… Скопил я в Витебске немалую сумму, переехал сюда, на Урал, на пустующие, значит, земли. Стал хозяйством обзаводиться. И обзавелся! Худо ли? — и лошадка, и коровка и всякая там живность!.. Так вот же, как на горе, задумал Трофим жениться! — Дед сурово взглянул на Татьяну, словно она была причиной всех его несчастий. — Женился, отделился, хозяйство расстроил! Ишь ведь, свою избу построил, забор меж дворами сделал… А разве можно хозяйство пылить? Его копить надо!
Трофим проговорил улыбаясь:
— Всякому человеку, папаня, свое собственное хозяйство вести хочется. Я и сам копить умею!
Дед хлопнул Трофима по спине ладонью с такой силой, что тот покривился.
— А жилка-то в нем наша, Арсений Игнатьевич, морозовская! Крепко в землю корни пускает, по-морозовски! Люблю! Правильно, Трофим, своя рубашка ближе к телу!
Кулуканов кивнул на Данилу.
— У тебя, Серега, вон еще один наследник растет.
Бабка, молчавшая до сих пор, захмелевшая, как и дед, внезапно рассмеялась дребезжащим смехом, глядя на Данилу красноватыми глазками.
— Внучек от первого сына… — заговорила она, с трудом ворочая языком. — Тот сынок тоже крепкий был, жаль — помер рано… Ну, я так думаю, Данилка ему не уступит.
— Не уступит, — подтвердил дед. — Этот тоже копить любит, ничего, что молод. А, Данилка? Небось не дождешься, когда дед Серега богу душу отдаст, чтобы во владение хозяйством вступить?
— Да ну, дедуня… — стараясь казаться смущенным, повел плечами Данила.
— Да ты не лукавь, не лукавь, Данилушка! — Кулуканов хитро подмигнул ему и, помолчав, шумно вздохнул. — Это великое дело — хозяином быть. Я вон стар, а и то иной раз выйду на крылечко утром да и смотрю кругом. Все мое! Корова в стайке замычала — моя корова! Петух закричал на заборе — мой петух! Сердце-то радуется! Все мое!.. Мое!
— А соседи злятся, Арсений Игнатьевич, кулак, говорят, — сказал Данила.
— От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк! Ежели ты его не подомнешь, он тебя сам подомнет! «Кровопивец!» — кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему! Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится, — понизил голос Кулуканов, и Павел вдруг вспомнил два креста на просеке. Кулуканов потрогал пальцами бородку и продолжал мягко: — Нищему подай, батрака накорми — от этого у тебя не убудет…
У Павла над бровью мелко-мелко задергалась родинка. Задрожавшим от волнения голосом он сказал неожиданно для всех:
— А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!
— Чтобы совсем не было!.. — словно эхо, повторил Федя.
Наступило неловкое молчание.
— Ох ты, боже мой! Вот и цыплята заговорили! — очень ласково сказал, наконец, Кулуканов.
Дед Серега снисходительно усмехнулся:
— Да как же это сделать, внучек? На батраках мир держится.
Павел быстро ответил:
— Надо, чтобы все в колхозе были!
— Вот как! — прищелкнул пальцами Кулуканов.
Бабка наклонила голову к Павлу:
— Кто это тебе сказал?
— Зоя Александровна.
— Зоя Александровна, — повторил Федя.
Кулуканов задумчиво постукивал пальцами по столу.
— Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал — человек человеку волк! А волк — он живет обособливо… В колхозе, Пашутка, все горло друг дружке перегрызут!
— Мал он да зелен… — усмехнулся Трофим. — Вырастет, поумнеет. Данила, налей-ка еще по одной.
Молча выпили еще по одной чарке. Данила шутливо протянул Феде стакан:
— На, допей…
Федя испуганно отодвинулся:
— Пей сам… Паша говорит, нельзя ребятам!
— Мало, что Пашка говорит… Кто он тебе?
— Брат…
— Так я тоже двоюродный брат.
- Предыдущая
- 6/21
- Следующая