Не лучше ли объясниться? - Лэм Шарлотта - Страница 15

Когда Барни завел мотор, Джеймс сказал:

— Не домой, Барни. Масвел-хилл, пожалуйста.

Барни удивленно обернулся, но Джеймс, откинувшись на сиденье, смотрел на улицу, заполненную спешащим домой трудовым людом.

Барни не стал ничего спрашивать и тронулся с места. Дорога к холмистой северной окраине была довольно длинной. Рассматривая незнакомые людные улицы, Джеймс вдруг заметил что-то в витрине зоомагазина.

— Остановись, — приказал он Барни, и тот свернул к небольшой парковке, нырнул в магазин и несколько мгновений спустя появился снова, неся большую белую клетку в старинном стиле, в которой прыгали и пели несколько голубых птах.

Барни посмотрел на них с сомнением.

— Решили завести птиц?

— Нет, это подарок. — Он сел и поставил клетку на пол. — Поехали.

Барни пробормотал через плечо:

— Знаете, не всем нравятся птицы. Весь дом в шелухе от семечек. И шума от них много, особенно по утрам.

— В крайнем случае заберу их обратно. — Это была импульсивная покупка, и Джеймс очень надеялся, что не ошибся.

Когда они свернули на улицу, где жила Пейшенс, Джеймс почувствовал необыкновенное волнение. Хорошо хоть не было мисс Ропер с ее понимающим взглядом.

— Вас подождать? — спросил Барни, остановившись у «Кедров».

— Нет, я вызову такси. Желаю тебе и Инид хорошо провести вечер.

Барни улыбнулся в ответ:

— И я вам желаю хорошего вечера. Наилучшие пожелания юной леди.

Джеймс почувствовал, что краснеет, и разозлился на себя. Зачем он сюда приехал?

Он вышел из машины и захлопнул дверцу ногой, потому что обе руки были заняты пакетом и клеткой. Прежде чем он успел отойти, Барни добавил:

— И наши поздравления мадам в ее день рождения.

Джеймс остановился, как подстреленный.

— А вы откуда знаете?

Барни, невозмутимый, как всегда, открыто и серьезно встретил его взгляд.

— Инид вспомнила. Она у меня знает все дни рождения. Никогда не пропустит.

Джеймс улыбнулся.

— Да, о моем она никогда не забывает. А отец ни разу не вспомнил. До свидания, Барни.

Шум праздника был слышен издалека. Джеймс остановился на дорожке, вслушиваясь в голоса и смех, лай собак и звуки музыки. Похоже, там развлекались вовсю.

Вокруг шептались деревья, и весна заявляла о себе запахом нарциссов и гиацинтов. Над крышей дома сгущалась вечерняя синева.

Ему пришлось позвонить четырежды, прежде чем дверь отворилась, выпустив на улицу толпу детей и собак. Эмми добежала к нему первой и обхватила ручонками.

— Я знала, что ты придешь! Я уже сто лет жду, когда ты позвонишь в дверь, а тебя все нет. — Тут она заметила клетку и задохнулась от восторга. — Птички! Какие красивые! Это мне?

Увидев в дверях Пейшенс, он беспомощно произнес:

— Я увидел их в зоомагазине по дороге сюда и подумал, что детям они могут понравиться.

Эмми высвободила из его пальцев металлическое кольцо, обхватила клетку обеими руками и принялась рассматривать сквозь прутья возбужденно прыгавших с жердочки на жердочку птиц.

— Если тяжело, давай я понесу, — предложил Тоби, пытаясь отнять клетку.

— Отдай! Мои! — визжала Эмми, цепляясь за клетку.

Тоби отталкивал ее локтем, уговаривая:

— Ты можешь уронить клетку, и птички убьются. Отпусти. Что это за птицы, Джеймс? Канарейки?

— Да, — рассеянно ответил Джеймс, видя, как на глаза Эмми наворачиваются слезы. — Не плачь, Эмми. Здесь по одной для каждого, и ты можешь выбрать первой.

— Кто будет за ними ухаживать? — спросила Пейшенс, строго глядя на детей. — Это значит кормить их регулярно, чистить клетку, проверять коготки, клювы и перья раз в неделю, а не только играть с ними.

— Я! — сказала Эмми. Мальчики рассмеялись.

— Когда рак свистнет! Я буду ухаживать, а она пусть помогает, — сказал Тоби, внося клетку в дом. За ним пошли дети и собаки, оглушительно лающие на канареек, которые взволнованно щебетали, мечась по клетке.

— Фу, гадкие собаки, — пригрозила Эмми, хмуря бровки.

— Вы собираетесь входить? — спросила Пейшенс, чье лицо неясно белело в наступающих сумерках.

Он молча смотрел на нее. Тишина поглотила их, но это была не тягостная тишина; он не чувствовал потребности говорить, и она, видимо, тоже. Кажется, прошел целый век с тех пор, как он видел ее последний раз. Или одно мгновение?

У него защемило в груди, так что трудно стало дышать. Это что, любовь? — подумал он. Темнеет в глазах, и невозможно думать ни о чем, кроме одного существа. Он с наслаждением разглядывал ее: рыжие пряди волос, упавшие на лоб, красиво оттеняли большие глаза, по-кошачьи светящиеся в темноте, чуть приоткрытые губы, готовые к улыбке…

В нее очень легко влюбиться. Паника охватила его, как огонь. Он чувствовал, что сгорает, пропадает навек.

Этого нельзя допустить. Он слишком стар для нее. Они из разных миров, которым никогда не встретиться. Он живет в мире безжалостной гонки, холодного расчета, где за всем стоят деньги и ничто не имеет значения, кроме успеха. Ее мир основывается на семье и тепле, любви и долге; для нее имеют значение только люди. Столкновение этих двух миров не приведет ни к чему, кроме боли и разрушения того или другого из них, если не обоих вместе.

Безумием было бы недооценивать это, а он всегда гордился своим здравомыслием.

Что же он делает здесь? Не надо было приезжать! Злясь на себя больше, чем на нее, он выпалил:

— Надеюсь, теперь вы довольны? Я приехал, но то, что вы сделали, называется эмоциональным шантажом. Больше это не сработает. Больше я не намерен встречаться с матерью. Я дам ей приличное содержание, чтобы она имела все необходимое, но места в моей жизни для нее нет. Понятно вам?

— У вас ужасный характер, — сказала Пейшенс. — Почему вы на меня кричите? Я что, ваша совесть?

— Вот именно, что нет, черт возьми! Так что прекратите выставлять меня виноватым.

Она одарила Джеймса одним из своих сводящих с ума взглядов и легкой улыбкой Моны Лизы. Глаза светились то ли насмешкой, то ли весельем.

— Никем я вас не выставляю. Все, что вы чувствуете, исходит от вас. — Она повернулась, чтобы идти в дом, но он поймал ее за тонкое запястье и заставил снова обернуться.

Потеряв равновесие, Пейшенс столкнулась с ним, отчего все тело Джеймса нестерпимо напряглось. На мгновение ему показалось, что она упадет. Он инстинктивно обхватил ее за талию, чтобы поддержать, и ее тепло проникло сквозь тонкую ткань полупрозрачного зелено-синего платья, отчего по всему его телу пробежала странная дрожь. Он глядел на декольте, приоткрывающее округлость грудей, на стянутую пояском талию, на широкую юбку. От того, как мягкая ткань облегала ее изящные формы, у него пересохло во рту.

Они были так близко, что Джеймс ощущал аромат ее тела, тонкий запах духов в ярко-рыжих волосах. Он нагнул голову, будто вдыхая запах цветка, и почувствовал щекой тепло ее щеки.

Пальцы сами собой скользнули от талии вниз. Джеймс едва понимал, что делает, лаская маленькие ягодицы, прижимая ее к себе, ища губами ее рот. Он должен был поцеловать ее. Просто должен был.

Она не сопротивлялась, сдаваясь без слов. Ее тело гибко подчинялось его пальцам, губы мягко раскрылись, когда он целовал их. Джеймс закрыл глаза и отдался теплу и тьме, поглотившей рассудок, ощущая только прикосновение к ней, только поцелуй.

Теперь он понял, как сильно хотел сделать это с того самого момента, как увидел ее. Но прежде, чем он успел осознать собственные чувства, в острое наслаждение ворвался некто, вылетевший из дома и оторвавший его от Пейшенс. Чей-то кулак сильно ударил его в лицо. Джеймс, еще смакуя вкус поцелуя, упал на дорожку, раскинув руки, не понимая, что происходит, только слыша, как кричит Пейшенс:

— Зачем ты это сделал, идиот?

— Зачем ты позволила ему тебя целовать?

— Кол, ты задница!

— Я знал, что он на тебя нацелился. Сразу понял!

— Что ты хочешь этим сказать?