Не лучше ли объясниться? - Лэм Шарлотта - Страница 28

Он смутился.

— Пожалуйста, Фиона, это нас ни к чему не приведет.

Казалось, она его не слышит. Ей обязательно надо было сказать то, зачем она пришла сюда.

— Что бы ни делала эта девочка в постели, я могу сделать лучше, потому что мы с тобой люди одного круга, из одного мира. У нас гораздо больше общего.

Глядя на нее сверху вниз, он недоумевал: неужели он действительно сумел убедить себя, что у них с Фионой есть что-то общее? На поверхности — да, но не внутри. Она не только холодна, у нее дешевый, примитивный ум. Она знает цену всему, но ни в чем не способна увидеть настоящую ценность.

Придвинувшись ближе, она обхватила руками его шею, прижалась всем телом. Джеймс замер, не желая отталкивать ее, но еще менее желая, чтобы она прикасалась к нему. Густо покраснев, отводя глаза, он пытался придумать вежливый способ прекратить жуткую сцену, не оскорбив Фиону.

— Нет, Фиона, пожалуйста. Не делай этого! — бормотал он, беря ее за плечи, чтобы отодвинуть. Но через мгновение она нашла ртом его губы и целовала так, как не делала никогда прежде, — раскрыв губы, с холодной чувственностью, от которой у Джеймса мурашки побежали по телу.

Он стоял в растерянности и отчаянии, не отвечая на ее ласки. Было в ее поцелуях что-то леденящее, что-то механическое и фальшивое. Фиона молча предлагала себя, но Джеймс понимал, что хочет она его денег, а не его тела.

Сзади тихо отворилась дверь, и Джеймс напрягся, пытаясь повернуть голову, но Фиона схватила ее обеими руками и притянула к своему жадному рту. Секунду спустя дверь снова закрылась.

Пейшенс! Он знал это, и сердце сжалось в груди. Что она подумала? Она увидела его в объятиях Фионы и тут же сделала заключение. Он должен был сказать, что она ошибается, что увиденное ею не имеет никакого смысла. Отчаянным движением он оторвал от себя Фиону, больше не боясь огорчить или оскорбить ее, и побежал к двери, успев открыть ее в тот самый момент, когда закрылась входная дверь в холле. Когда он выскочил из дому, Пейшенс уже отъезжала. Она даже не обернулась.

Через полчаса Барни привез его в больницу. Не сказав больше ни слова, Фиона ушла, отвернувшись, дрожа от ярости, и на этот раз он был уверен, что все действительно кончено. Для него-то все закончилось в день, когда он увидел Пейшенс, хотя потребовалось немало времени, чтобы понять это. Теперь он знал, что никогда не любил Фиону, но встреча с Пейшенс показала, что брак без любви был бы адом.

Фиона — умная женщина, она быстро поняла, что в нем происходят перемены, но тем более странно, что она так отчаянно пыталась вернуть его. Джеймс не испытывал ни капли сомнения: она тоже не любит его. Так зачем же она настаивала? Зачем пыталась соблазнить его?

Это совершенно не вязалось с ее характером. Никогда прежде она себя так не вела. Фиона всегда холодна и собранна, всегда расчетлива. В ней мало чувственности, мало эмоций. Что же ею двигало? Даже когда она целовала его, Джеймс понимал, что это делается с целью, осуществляется некая запланированная акция, к которой ее сердце не имеет никакого отношения, а тело является не более чем средством. Фиона никогда не вложила бы столько энергии во что-то нужное другому. Ее жизнь построена на фундаменте эгоизма. Ничего, кроме личного интереса, не имеет для нее никакого значения.

Надо же было, чтобы она появилась при Пейшенс!

Джеймс стоял на дорожке, полный злости и обиды на судьбу, отчаянно желая понять, что происходит в женских головах. Он должен как можно скорее поговорить с Пейшенс. Он должен догнать ее и заставить выслушать, должен объяснить, что Фиона ничего для него не значит. Он повернулся, чтобы бежать за Барни и попросить его немедленно ехать в больницу.

В этот момент в дверях появилась Фиона. Она успела прийти в себя после того, как он грубо оттолкнул ее. Ее макияж и прическа снова выглядели безупречно. Никому бы и в голову не пришло, что она может не вполне владеть ситуацией и собой. В глазах, как всегда, был арктический холод, голова высоко поднята, на лице выражение презрения.

Она прошагала мимо него, не задерживаясь, обдав волной ненависти, подошла к своему красному «астон-мартину», села за руль и рванула с места, чтобы через мгновение исчезнуть за углом.

В дверях стоял Барни.

— Стало быть, уехала, — сказал он с нескрываемым удовлетворением. — И скатертью дорожка.

Джеймс не мог не согласиться, но не мог и позволить Барни делать замечания относительно его друзей и клиентов. Он давно знал, что Барни и Энид не любят Фиону, всегда обращавшуюся с ними с оскорбительным высокомерием. Джеймс, однако, не мог позволить Барни так говорить о Фионе.

— Тебе не следует обсуждать моих друзей, — сказал он спокойно.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Барни, торопливо изображая невинное лицо.

— Хм, — сказал Джеймс и посмотрел на часы. — Поторопись, Барни, мне нужно быстро попасть в больницу. — Он был уверен, что Пейшенс поехала туда, и хотел успеть увидеть ее, чтобы не преследовать ее до Чини-роуд, где пришлось бы говорить с ней при большом стечении народа. В доме под названием «Кедры» не пройдет и двух минут, как в разговор вмешается кто-нибудь еще. Слова «личная жизнь» не имеют там никакого смысла.

Хотя Барни ехал с максимально возможной скоростью, им потребовалось почти полчаса, чтобы доехать до больницы по перегруженным в час пик лондонским улицам. Когда Барни подъехал к больнице, Джеймс стремглав выпрыгнул из машины.

Он пронесся по коридорам до кардиологического отделения и почувствовал, как упало сердце, когда, открыв дверь, увидел мать — одну. Она тут же сняла радионаушники, и теплая улыбка осветила ее бледное, осунувшееся лицо.

— Джеймс! Мне сказали, что ты приходил, пока я спала. Я боялась, что у тебя не будет времени прийти еще раз сегодня.

— Я нашел время. Мне важно было убедиться, что ты поправляешься. Как ты себя сейчас чувствуешь? — Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку, и вдохнул легкий запах знакомых с детства духов.

Ее кожа была сухой и морщинистой, как засохшие розовые лепестки. Когда-то в ее спальне стояли вазы со смесью сушеных лепестков, и маленькому Джеймсу разрешалось запускать туда руку, чтобы, достав горсть, ронять лепестки обратно, наблюдая за их медленным падением. Он на многие годы запомнил их запах. Когда она ушла, отец приказал выбросить все из ее комнаты. Но запах еще долго оставался в воздухе. Даже сейчас, заходя туда, Джеймс как будто ощущал его.

Рут подняла руку, чтобы коснуться его щеки.

— Гораздо лучше. Говорят, через несколько дней я смогу вернуться домой. Меня оставили здесь для обследования и отдыха, но сердце работает уже хорошо.

Он подвинул к кровати стул и сел.

— Ты теперь должна беречь себя. Ведь ты же не станешь рисковать?

Она поморщилась.

— Конечно, нет. Терпеть не могу больницы, в них так грустно. Особенно в таких больших, как эта. Уж я постараюсь больше сюда не возвращаться. Да, Джеймс, большое тебе спасибо за цветы. Их пришлось расставить в три вазы! С тех пор, как проснулась, я только и делаю, что смотрю на них. Правда, они изумительно пахнут?

Он посмотрел на простые массивные вазы, расставленные вокруг кровати на тумбочке и на ближайшем подоконнике.

— Пахнут фрезии, но я помню, что ты любишь нарциссы.

— «Что распускаются до ласточек весенних и ветры марта с нежностью встречают», — мечтательно произнесла Рут.

Он нахмурился, тронутый явно знакомыми словами. Откуда это?

— Шекспир, Джеймс!

— Правда? А так современно звучит.

— На то она и классика. Только не думаю, что в его время в Англии были нарциссы. Они ведь здесь недавние поселенцы, как и тюльпаны. Сумасшествие с тюльпанами пошло от голландцев в семнадцатом веке, и это было настоящее безумие — тогда луковица нового сорта стоила целое состояние. Даже не верится.

— Ты знаешь интересные вещи — наверное, решаешь много кроссвордов. — Он очень многого не знал о своей матери.