Сигнал бедствия - Марвич Соломон Маркович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/43
• Следующая

Да, медлить нельзя… Ваулин снова перебирает в уме факты, которые могут навести на след если не самого незнакомца, то хоть его связей, которые что-то подскажут.

Вот по другую сторону стола арестованный. Он механически, безучастно отвечает на вопросы. Надо еще и еще раз повторять вопрос, задавать его в другой форме. Допрашиваемому двадцать пять лет, у него безжизненные глаза, тихий голос. Но вчера, когда его задерживали, он исступленно расшвырял несколько человек.

Рано утром заводской сторож спустился в заброшенный подвал (думал найти остатки угля, лежавшего здесь до войны) и услышал приглушенный голос. Сторож прислушался и удивился. Невидимый человек повторял, выдерживая паузу: «Раз… два… три…» Сторож махнул было рукой, но подумал и, тихо ступая на подшитых валенках, сходил за начальником военизированной охраны. Спустя минуту из подвала вытащили сопротивлявшегося человека. Пришлось позвать на помощь. Задержанный кричал, что всем будет капут, что он всех своими руками, всех… Его свалили, связали, а он все еще кричал, хрипел, проклинал… В подвале нашли передатчик. «Раз… два… три…» — это была настройка аппарата на определенную волну. Корректировщик наводил на цель дальнобойные батареи противника, обстреливавшие город. И вот он, знакомый многим на заводе, лежал связанный.

В тот же день Ваулин допрашивал его:

— У вас была кличка «Двадцать один»?

— Да.

— Вы судились за воровство?

— Судился…

— Вы говорили, что отомстите?

— Не помню… Может быть, и говорил…

— Как у вас оказался передатчик?

Задержанный рассказал о плене, о своей ране, о предложении, которое он принял.

— Вы потом встречали этого человека?

— Да.

— Где встречали?

— Здесь, в городе. Две… или три недели назад…

Ваулин помедлил.

— Где вы встречались?

— На улице.

— А где он жил здесь?

— Не знаю. Он запретил мне разыскивать его.

— Как его звали?

— Не знаю.

— Как вы его называли?

— Там — господин…

— А здесь?

— Никак. Он меня спрашивал, я отвечал.

Арестованного увели. Ваулин достал дело, которое относилось к сентябрю, дело трех германских офицеров, проникших в город в разгар наступления. Они были задержаны патрулем на Невском, когда пытались наклеить на щит фальшивый номер газеты «Ленинградская правда» с провокационными сообщениями. Они отстреливались, но были разоружены. Ваулин поочередно допрашивал их. Они держались нагло. Но через несколько дней от молодечества не осталось и следа. И один из них, дав подробные показания, сообщил, что по ту сторону линии фронта среди офицеров разведки, которые курируют (он так и сказал: «курируют») Ленинград, имеется некий Мерике-Люш. Насколько ему известно, Мерике-Люш давно занимается Ленинградом и теперь при случае перебрасывает сюда своих агентов.

«Неужели это тот самый Мерике-Люш? — раздумывал Ваулин. — Хотя имя вряд ли настоящее. У таких всегда бывает по нескольку имен».

Тогда были записаны со слов пленного офицера приметы Мерике-Люша. Они совпадали с тем, что говорил о нем Снесарев. И корректировщик подтвердил — да, высокий, худощавый. Но мало ли в Германии высоких, худощавых людей? Механическая чистота речи, деревянный язык…

Вот другая папка, совсем недавняя. В ней записан рассказ учительницы Глинской. Имели ли эти показания прямое отношение к тому делу, которым теперь был занят Ваулин? Рассказ Глинской короток. На улице она разговорилась с человеком, которого прежде не знала. Случилось так, что он зашел на квартиру, ночевал. Он возбудил у них неясные подозрения. После ночевки он почему-то ушел и больше не появлялся. И еще — у него в мешке были продукты, видимо много продуктов, очень редких теперь… И это никак не вяжется с его рассказом о себе.

— Мария Федоровна, извините, что я вас вызвал, — говорил Ваулин через два дня. — Но это совершенно необходимо. Надо кое-что уточнить.

— Ничего, пожалуйста. Спрашивайте.

Ваулин взглянул на Глинскую. За эти дни в ней произошла перемена. В первый раз перед ним сидела очень утомленная женщина, которой, как и всем, пришлось очень тяжело. Сегодня на него смотрели глаза человека в глубоком горе, полные скорби. Не надо спрашивать о причине. Глинская потеряла мужа — Ваулин понял это с первых слов.

— Да, теперь я одна. Утром сложу необходимое на салазки, запру квартиру и отправлюсь в школу. Там теперь для меня и работа и дом…

— Я все по поводу того дела, Мария Федоровна. Можете вы дополнить ваше заявление? Подробностями, если вы их помните, живыми чертами. Они нам иногда очень помогают. Как он говорил по-русски? Чисто?

Глинская припомнила, что говорил он чисто. Но в интонациях, в строении фраз пропадало ощущение живой русской речи.

— По-русски он говорил чисто, но это не значит, что свободно.

— Механическая чистота?

— Да-да! — Глинская несколько оживилась. — Именно механическая чистота. Вы это правильно назвали.

«Не я назвал, — подумал Ваулин, — а Снесарев. Он-то слышал его».

— Мария Федоровна, а почему все-таки вы вдруг сказали себе: это чужой человек?

— Мне трудно ответить. Мы с ним говорили о разном. О его семье, которая теперь неизвестно где, о том, как жили раньше. И вот наступила минута, когда мы… — Глинская помедлила. — Когда я и… Андрей Сергеевич оба почувствовали: этот человек не только говорит, но и думает по-чужому. Простите, я ничего больше не могу вспомнить. И вы же знаете — он ушел так странно. Не ушел, а исчез, хотя и не собирался уходить. Он даже вызывался помочь нам.

— Он не говорил вам, что собирается уехать?

— Он сказал, что собирается переждать здесь, а потом уже будет разыскивать семью. У домоуправа нашего документы отметил на имя Кайлиса.

— Но что он собирался делать?

Глинская подумала, прежде чем ответить. Незаметно для себя она теребила седую прядь, выбившуюся из-под вязаной шапочки.

— Мне кажется, он сказал, что наймется на лесозаготовки, что он достаточно здоров для этого.

— Наймется? Это не ваше слово, Мария Федоровна.

— В самом деле…

— Прошу вас, постарайтесь вспомнить точно, говорил ли он о лесозаготовках.

— Говорил.

— И сказал, что наймется?

— Да, сказал. Теперь я вспомнила точно.

— Простите, если я вас утомил. Возможно, мне придется снова побеспокоить вас. Значит, вы теперь постоянно в школе?

— Да, вы меня всегда там найдете. Это на площади возле Исаакиевского собора…

— Знаю, в доме, где «два льва сторожевые».

Глинская ушла. Теперь ее вызов нужен был только для очной ставки с неизвестным. Но состоится ли эта очная ставка?

Спустя полчаса Ваулин был на Невском проспекте в доме, где в старые времена помещался иностранный банк. Здесь расположилось бюро по вербовке добровольцев на заготовки леса. Электрический свет не горел и здесь. На мраморные, давно не мытые ступени широкой лестницы, на стены коридоров падал тусклый отблеск скупо развешанных маленьких керосиновых ламп — такие когда-то освещали кухоньки дешевых квартир.

В коридорах слышались молодые голоса. На скамейках сидели студентки, сотрудники закрывшихся учреждений, рабочие замерших заводов. Если бы не полутьма, не глухие орудийные раскаты, изредка доносившиеся снаружи, можно было подумать, что война не подступила к городу. Но стоило вглядеться в лица, и становилось видно, как исхудали эти люди на блокадном пайке, как убавилось у них силы. И все же много бодрости принесли они с собой в этот дом на Невском.

— Ах, девушки, девушки! — слышался голос человека постарше. — Да знаете ли вы, какая это работа?

— Ну, мы не первые девушки там будем. Первые поехали недели три назад. И не слышно, чтобы назад сбежали. Давайте договор на соревнование заключим.

— Смеетесь? Валенки-то по крайней мере у вас есть?

— Добыли.

— Значит, форма одежды соблюдена. Ох, сила!

— Да ты не очень-то шути, дядя! — Перед пожилым человеком очутилась рослая, широкоплечая девушка в ватнике. — Еще вопрос — поставят ли тебя на валку и пилку. Может, кашу варить для нас будешь. Смотри, чтобы хорошая была!

• Предыдущая
• 14/43
• Следующая