Жертва - Антоновская Анна Арнольдовна - Страница 44

• Предыдущая
• 44/120
• Следующая

Перед католической иконой мерцала синяя лампада.

Делла Валле осторожно закрыл парчой стеклянный гроб и, поправив кружево на манжетах, вернулся к складному столику.

Георгий последовал за ним, стараясь бесшумно ступать своими походными цаги, опустился рядом с делла Валле и мягко положил свою огромную руку на его колено. Итальянца поразила необычайная теплота в глазах Георгия, всегда пылающих неукротимыми страстями.

– Друг Петре, ты благородный из благороднейших. Два чувства никогда не умирают в человеке – ненависть и любовь. Пока эти чувства живут, не умирают и другие желания. Но, может, твоей святыне будет спокойнее в тени кипарисов и мрамора?

– Синьор, за годы живых и мертвых странствий Сетти Маани привыкла к покачиванию кораблей и кибиток верблюдов. Она дала мне много радости, и я отвезу ее в Рим, ибо в Риме думаю закончить свое земное странствие. Я уже написал пышную речь, которую произнесу над гробницей моей любви. Вот, мой терпеливый собеседник, я сказал вам почти все.

Пьетро делла Валле наполнил доверху чаши, и оба молча выпили.

– Друг Петре, у меня тоже умерла любимая, а может, я ее сам убил. Она находится в каменном гробу, называемом людьми монастырем. Я тоже в своих странствиях вожу воспоминание о ней и ее золотой локон, охраняемый беркутом. Петре, ты тоже любил двоих, но ты никогда не был причиной печали любимых.

– Я любил многих, Георгий, и это не вызывает у меня раскаяния. Ненависть менее угодна господу богу.

– У тебя удобные мысли, мой высокий друг, – и, точно желая рассеять тяжелое впечатление, Георгий резко изменил разговор: – А что толкнуло тебя на путешествие в Исфахан?

– Многое, мой синьор… Я узнал о войне шаха с турками и пожелал проверить – не затупилась ли моя шпага. И потом пламенное желание способствовать христианскому делу: выпросить для грузинских царств великий дар – апостольское благословение святого отца, папы римского Урбана VIII.

– И ты здесь останешься, уважаемый Петре, или пойдешь с нами в Кахети? – спросил Саакадзе.

– Пойду с вами. Хочу все видеть и записать свои впечатления.

– Зачем ты все записываешь?

– Хочу ознакомить Запад, христианский мир с положением Ирана и Грузии… И еще писать надо для потомства.

– Для потомства? Да, у нас тоже немало книг, написанных предками. Есть одна, называется «Картлис цховреба» – «Жизнь Грузии». С VIII века пишут ее предки и продолжают потомки… Вот мы многое осуждаем, многое хвалим, но иногда не видим или не хотим понять, что волнует искателей правды.

– Меня давно занимает, почему вы, грузинский князь и полководец, идете вместе с неверными?

– Мой повелитель шах Аббас…

– Синьор, здесь нас никто не подслушивает. Мои слуги не понимают персидского языка, и я стараюсь, чтобы они никогда его не поняли. Охраняя мой шатер, при приближении кого-либо из персиян слуги сразу обнажают шпаги и начинают неистово ругаться по-итальянски. Этот своеобразный сигнал вполне нас предохраняет.

– Уважаемый Петре, мне скрывать нечего, моя жизнь принадлежит «солнцу Ирана», ибо лучи его согревают мою страну.

– Неужели вы, такой мудрый муж, верите, что шах Аббас идет бескорыстно в вашу страну?

– Мною все обдумано… Прошу тебя, Петре, как брата по вере, опиши мою прекрасную страну его святейшеству, наместнику Христа, папе римскому, пусть он заступится за мою родину.

– Это моя святая задача… Но неужели вы обнажите меч против грузин?

– Я обнажу меч против князей.

– Может быть, князь Саакадзе сам думает захватить престол?

– Я был бы слишком мелким человеком, если бы боролся ради царского престола. Мои желания шире, дорога длиннее, мысли выше.

– Католическая вера поддерживает такие желания. Она дает душе покой и проясняет мысль.

– Э, друг, мои мысли ясны. Бог небом занят, а человек землей.

– Еретик вы! После войны католические монахи направят вас на путь истины…

Брань итальянских слуг прервала беседу. Пьетро делла Валле встал, вышел из шатра и скоро вернулся с молодым ханом.

Хан приложил руку ко лбу и сердцу и поклонился Саакадзе:

– Непобедимый сардар, «солнце Ирана», великий шах Аббас удостаивает тебя приглашением на военную беседу с ханами. А тебя, уважаемый делла Валле, на вечернюю еду с прибывшими русийскими послами.

Уже несколько дней стоят грузинские войска около Мукузани, но враг медлит: он осторожно подкрадывается, прощупывая каждый шаг.

Правый край главных кахетино-картлийских сил упирается в отроги Хунанийского хребта, левый – в Упадариские горы, пересеченные глубокими оврагами и ущельями.

Единственная лесная дорога в Кахети вдоль Иори завалена столетними деревьями, скрепленными цепями, глыбами, землей, перерезана глубокими канавами. А на выступах в огромных котлах кипит смола, груды камней и бревна, нависшие над крутизной, готовы обрушиться на иранцев. На заснеженных высотах грозно высится сторожевая башня. Облака опоясывают башню зыбким туманом, но зоркий глаз достает извилистую Иори, впадающую в Алазани.

Но спокойна Алазани. Не видно бега тушинских коней. И только синеют вдали притаившиеся у рек и лесов города и деревни Кахети.

Шадиман третий день не слезает с коня. Он лично руководит картлийским войском и марабдинской дружиной. Он осматривает завалы, скачет с азнаурами вдоль Иори, проверяя укрепления, отдает приказания тысячникам и сотникам и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.

От Ганджи вниз по течению Кюрак-чая густой массой, как саранча, надвигались на Мовакани иранские полчища. Хриплые крики верблюдов, ржание коней и скрип кибиток день и ночь тревожили замерзшее предстепье. Белое снежное небо нависло над черным потоком сарбазов.

За шахом Аббасом тянулись колонны шах-севани. На левом краю скакала курдская конница. Оранжевое знамя с иранским львом угрожающе колыхалось над степью. По холодному песку, покрытому инеем, скрипя, ползли персидские пушки. Сарбазы на верблюдах переправлялись через обмелевшую Куру.

И вскоре в моваканской степи раскинулся иранский стан. Зимние шатры из козьих шкур хмуро вырисовываются в сером утре. Усталые верблюды, подогнув ноги, лежат на холодной соломе. Беспокойно ржут нерасседланные кони. Вокруг дымящихся костров видны сгорбленные спины сарбазов. Бурые отблески скользят по ханжалам курдов. Они зябко ежатся в своих коротких суконных куртках с откидным рукавами, плотнее надвигают красные, завязанные чалмой башлыки.

Позади костров тростниковые пики с железными наконечниками стоят перекрещенные, склонив друг к другу смертельное острие. Так сидят иранцы долгие часы, а над ними кружатся огромные хищные степные птицы.

Сумрачный день тихо сменяется ночью.

Скачет тысяча сарбазов с онбашами, осматривая скалистые горы и лесные массивы.

Скачет Булат-хан, опытный в войнах Исмаил-хан, добрый Эреб-хан, неустрашимый Карчи-хан, непобедимый Караджугай-хан.

Скачут дозоры вдоль кахетинских укреплений, ко неприступны теснины Упадари. Неприступны укрепления, завалы, рвы.

И уже не скачут сарбазы, не скачут ханы.

Мрачно сидит шах в своем шатре, обитом теплыми коврами. Мрачны ханы. Мрачно в своих шатрах молят аллаха муллы. Мрачно по замершим звездам читают желание аллаха желтолицые маги.

Неделя. Другая. Крепко стоят горы…

Смотрят Луарсаб и Теймураз с высоты башни на затихший стан шаха Аббаса, смотрят – и в них пробуждается надежда.

Мечется на Упадариском завале Шадиман Бараташвили, снова и снова укрепляя теснины. Мечется и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.

Всю ночь идет пушистый крупный снег. Сарбазы с трудом расчищают входы в шатры. Они тесно сидят вокруг мангала с тлеющими углями. Они закутались в полосатые халаты, одеяла, войлок. В ногах глиняные горшки с горячей золой, покрытые тюфячками. Коченеющие пальцы тянутся к раскаленному мангалу.

• Предыдущая
• 44/120
• Следующая