Шотландия. Автобиография - Фруассар Жан - Страница 37

• Предыдущая
• 37/135
• Следующая

Сатана же бесчинствовал и овладел двумя бедными женщинами и одним мужчиной. Одна из этих женщин была глухонемой и никак не отзывалась на все мои слова; когда же знакомая жестами справилась у нее, что сие значит, она ответила, что дьявол запрещает ей говорить, что я и подозревал. Но потом дьявол заговорил ее устами… Он сказал, что я обманул его, на что я назвал его отъявленным негодяем (каков он и есть, разумеется) и прибавил, что никогда и никому не лгал и лгать не намерен. Когда же я вновь обратился к бедной женщине, он велел мне оставить ее в покое — дескать, она принадлежит ему. Я отвечал, что он не получит никого, покуда душа не окажется проклятой. Когда я молился, он препятствовал мне, но замолкал после нескольких фраз. Бедная женщина наконец оправилась и немало изумилась, когда ей объяснили, что она грубо разговаривала со мной; она не ведала, что ее устами говорил враг рода человеческого. С другой бедной женщиной случилось почти то же самое, и, будучи одержима бесом, она родила дитя, совершенно не испытывая боли.

В июне сын мистера Джеймса Спенса из Мид-Йелла, во время школьных занятий в одиночку, хотя ему было всего 7 или 8 лет, взобрался на утес Самберг-Хед за птичьими яйцами, но сорвался и упал в море; тела не нашли, потому что, должно быть, его унесло речением. То, что это случилось в субботу, должно послужить предостережением старым и малым, в особенности же семейству Спенсов, ибо здесь мало почитают заповеди Божьи, в том числе и насчет дня отдохновения от трудов.

Трагедия Джона Хоума «Дуглас», поставленная в Лондоне в 1756 году и ставшая любимой пьесой актрисы Сары Сиддонс, потрясла публику. Однако слава к Хоуму пришла далеко не сразу. Друг драматурга священник Карлайл вспоминал в автобиографии, как они с Хоумом отправились в Лондон, чтобы показать пьесу импресарио Гаррику. Из рассказа Карлайла создается впечатление, что все прошло на удивление гладко, однако за помощь Хоуму он впоследствии подвергся преследованию со стороны церкви, а Хоум, тоже священник, предстал перед Советом шотландской церкви и был лишен сана.

Шесть или семь священников… выехали снежным февральским утром в направлении Вулерхохеда. Прежде чем добрались до места, мы выяснили, что наш бард не позаботился подобрать подходящее вместилище для своего творения и совершенно не думал о том, каким образом представить его искушенным судьям… Трагедия лежала в кармане его плаща, в другом кармане помещались чистая сорочка и ночной колпак, словно уравновешивая друг друга, и это, конечно, было небезопасное хранилище. Наш друг… не подумал купить пару баулов, когда мы проезжали Хаддингтон. Мы сочли, что, быть может, Джеймс Ландрет, холостой священник в Симприне и клерк синода, располагает подходящей шкатулкой, ведь он же как-то передает в синод свои записи; единодушно мы свернули с дороги и полмили спустя уже были у Джеймса, какового, поначалу скрыв свои истинные намерения, убедили присоединиться к нам, а потом спросили, неужели он позволит нашему дорогому другу мистеру Хоуму везти рукопись в кармане на протяжении 400 миль. Быть может, продолжали мы, он отдаст мистеру Хоуму свой баул, а в Вулере тот купит собственный. На это мистер Ландрет охотно согласился. Но пока навьючивали пони, ему пришлось выдержать еще одно испытание: Капплз, у которого, как всегда, не оказалось денег, хотя он тоже был холост и получал вдвое больше Ландрета, увлек последнего в соседнюю комнату и долго с ним о чем-то договаривался, так что мы стали выражать нетерпение. Впоследствии мы узнали, что Капплз, располагая всего четырьмя шиллингами, требовал у Ландрета полгинеи, чтобы покрыть дорожные расходы. Честный Джеймс, зная, что Джон Хоум, если не купит собственный баул, вернет ему его собственность, охотно согласился на первую просьбу, но, помня, что Капплз никогда не возвращает долг, вовсе не желал расставаться с деньгами. Когда же он в конце концов сдался, мы продолжили путь… По счастью, река Твид была спокойной, и мы пересекли ее вброд у замка Норэм; а к четырем часам дня добрались до Вулера, где наскоро перекусили, ибо в те дни это был совсем крохотный городок; впрочем, добрая компания скрашивала нам тяготы пути.

Нас с Хоумом — а мы спали в одной комнате, даже в одной кровати, как было тогда принято — разбудил посреди ночи шум из соседней комнаты, где остановились Лори и Монтейт; мы узнали, что они поссорились и подрались, и первый столкнул второго с кровати. Уладив эту ссору, мы крепко заснули и проспали до самого утра. Позавтракав тем, что было в трактире, мы с Капплзом, вызвавшиеся сопровождать Хоума еще два дня, поехали с ним на юг, а прочие возвратились в Бервикшир…

Мы с Капплзом проводили Хоума до Феррихилла, это почти шесть миль, и там заночевали, а наутро расстались; он двинулся в Лондон, а мы отправились домой. Беднягу Хоума ожидали новые унижения: Гаррик, прочитав пьесу, сказал, что она совершенно непригодна для постановки…

Прославившийся как биограф доктора Джонсона, Джеймс Босуэлл был типичным представителем породы шотландских интеллектуалов. В молодости, жадно впитывая идеи и теории, он странствовал по Европе и однажды сам себя пригласил в дом Вольтера в Фернее.

Я испытывал радостное предвкушение… Землю устилал снежный покров; я жадно обозревал дикую природу и припоминал все великие мысли, какие усвоил из сочинений Вольтера. Прежде всего меня поразила церковь с надписью при входе «Deo derexit Voltaire, MDCCLXI»[8]. Его замок прекрасен. Меня встретили два или три лакея и провели в изысканно обставленную залу. С одним из них я отправил мсье де Вольтеру записку от полковника Констана из Гааги. Слуга вернулся со словами: «Мсье де Вольтер не терпит, когда его беспокоят. Он в постели». Я испугался, что не увижу его. Тут в залу вошли некие дамы и господа, так что я на время отвлекся. Наконец мсье де Вольтер вышел из своих покоев. Я пристально его разглядывал и осознал, что на портретах он в точности таков же. Он приветствовал меня с тем великолепием, каким французы овладели в полной мере. На нем было небесно-голубое ночное платье с отделкой и парик. Он сел в кресло и за разговором жеманно улыбался. Как выяснилось, оба мы пребывали в растерянности. Мое лицо было «лицом восторженного простака».

Мы заговорили о Шотландии. Он сказал, что изданные в Глазго книги «превосходны». Я ответил: «Там находится и академия художеств, но она не преуспевает. Наша страна не склонна к изящным искусствам». Он ответил весьма непреклонно: «Конечно. Чтобы хорошо рисовать, ноги должны быть в тепле. Тяжело рисовать, когда ноги мерзнут». Другой наверняка бы ударился в пространные рассуждения о причудах нашего климата; мсье де Вольтер выразил то же самое в десятке слов…

Я сказал ему, что мы с мистером Джонсоном намереваемся посетить Гебриды, северные шотландские острова. Он усмехнулся и воскликнул: «Вот как? Что ж, а я останусь тут. Вы не возражаете?» — «Ни в коем случае». — «Тогда отправляйтесь. Ничего не имею против».

Я спросил, говорит ли он по-английски. Он ответил: «Нет. Чтобы говорить на вашем языке, нужно всовывать язык между зубами, а я потерял все зубы»…

Вчера я вернулся в этот прелестнейший замок. Маг появился незадолго перед обедом. Но вечером он вышел в гостиную в превосходном настроении. Я присел рядом с ним и стал осторожно расспрашивать. Хотел бы я, чтобы и вы могли насладиться полетом его воображения! Он был поистине великолепен и блистал остроумием. Я убедил его произнести несколько слов по-английски, что он проделал с таким изяществом, что я поневоле то и дело восклицал: «Боже мой, изумительно!» Разговаривая на нашем языке, он словно обретал бриттскую душу. Он дерзок, остроумен, наделен юмором, позволяет себе одеваться так, что легко превосходит этим самых комичных персонажей. Он беспрерывно сквернословит, как будто обучился этому в Англии. Вот он промурлыкал балладу, затем отпустил какую-то бессмысленную шутку. Потом принялся рассуждать о нашей конституции, и эти благородные рассуждения из уст прославленного француза были весьма приятны моему слуху. Наконец мы коснулись веры. Тут он разъярился, и все отправились ужинать. Мы с мсье де Вольтером остались в гостиной, где лежала большая Библия; и если двое смертных способны спорить яростно, у нас вышел именно такой спор. Он ратовал за одно, я же совсем за другое… Я потребовал от него признания, каких убеждений он на самом деле придерживается, и он открыл мне сердце с красноречием, безмерно меня тронувшим. Я не думал, что он способен мыслить подобным образом… Он говорил о своем чувстве — своей любви — к Верховному Существу и о том, что нисколько не желает подчиняться воле Всеведущего. Он сказал, что хотел бы творить добро, уподобляясь Творцу Благого. Иной веры он не придерживается, не тешит свой великий ум фантазиями о бессмертии души. Он сказал, что это возможно, но что ему о том достоверно неведомо. И потому его разум не способен это принять. Я был потрясен, однако усомнился в его искренности и позволил себе воскликнуть: «Вы вправду так думаете? Искренни ли вы со мной?» И он ответил: «Именем Господа — да». А потом человек, чьи трагедии столь часто воспламеняют публику в парижских театрах, прибавил с блеском в глазах: «Я много страдал. Однако я терпеливо сношу невзгоды — как подобает не христианину, но человеку».

• Предыдущая
• 37/135
• Следующая