Я хочу в школу - Жвалевский Андрей Валентинович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/55
• Следующая

— Я к Антону на собрания хожу, а Дима к Ане. Я видела ее пару раз, мне показалось, что приятная женщина, улыбается…

— Улыбается! — взвилась Аня. — Она, как змея, улыбается!

Полина вздрогнула.

— Нельзя так говорить! — воскликнула она.

— Я не понимаю, — пожала плечами теть Катя, — у нее прекрасные показатели, дисциплина хорошая. Мы когда в школу шли, нам все ее рекомендовали. Говорили, самый сильный педагог в параллели. Да и дети ее любят…

— Нет, — воскликнула Аня, — ее не любят. Ее боятся!

С каждым днем Диме все труднее было балансировать между Кошкой и одноклассницами. А еще масла в огонь подливал Денис. Кошку он по-прежнему сторонился, но Димку доставал постоянно:

— Эй, шестерка рябцевская!

Или, если ему случалось видеть, как Дима куда-то торопится:

— Вон, побежал! Юлечка за пивом послала?

Дима не реагировал никак, хотя внутри все закипало. Наверное, потому, что в последнее время Кошка не использовала его даже как мальчика на побегушках.

Юля вообще вела себя как ни в чем не бывало и совершенно не ценила его усилий по предотвращению в классе войны.

Она не замечала косых взглядов в свою сторону, она не видела девчоночьих поджатых губ. Она просто выключилась из жизни класса. С воодушевлением готовила концерт с десятиклассниками и «бэшками», вошла в сборную города по карате и решила участвовать в турнире юных физиков от местного Дворца молодежи. Ее жизнь била ключом.

— И долго ты еще будешь ей позволять об себя ноги вытирать? — спросила как-то Эля у Димы.

— Я не позволяю, — буркнул Дима.

— Ну-ну, — многозначительно сказала Эля. — Я не знаю, почему ты это терпишь, но всем видно, что Рябцева на тебя плевать хотела.

Дима только зубами скрипнул. Они с Кошкой действительно катастрофически отдалялись друг от друга.

— Кстати, с Денисом они расстались, — продолжила Эля. — У нее теперь новая любовь. Ты в курсе?

— Это не мое дело, — уверенно сказал Дима.

Очень уверено сказал. С нажимом. Не его дело, с кем там гуляет Кошка. У нее своя жизнь. У него своя. У него девушка, у нее парень. Это нормально.

— Вроде бы какой-то каратист, — продолжила Эля. — Неужели она тебе совсем ничего не рассказывала?

— Совсем. Ничего, — раздельно ответил Дима.

Спокойно ответил. Без эмоций.

— Странно, — пропела Эля, — а девчонки из «Б» класса говорят, что она только о нем и говорит целыми днями, что у них прям такая романтика, такая романтика. А на каникулах они собираются…

— Хватит! — рявкнул Дима. — Мне нет никакого дела до ее личной жизни! Понятно?!

— Конечно, понятно, — сказала Эля. — Это просто очевидно, — съязвила она, — тебе нет никакого дела до того, с кем и как она целуется…

Дима невежливо развернулся и ушел. Он долго бродил по улице и злился. Ему, конечно, глубоко наплевать на то, с кем гуляет Кошка, это понятно. Но почему он, ее друг, узнает что-то про нее от совершенно постороннего человека? Это же обидно! И нормально, что это обидно! Но с другой стороны, их всегда учили, что обида — это личная проблема того, кто обижается. Значит, нужно пойти к Юле и спокойно поговорить. Сказать, Юля, так, мол, и так, мне обидно, что я про тебя ничего не знаю, ведь я твой друг…

Дима репетировал речь до двери Юлькиной квартиры. И как только она открыла, выпалил:

— Нам надо поговорить!

Юля не удивилась, спокойно пропустила его в комнату, уселась на стул верхом и тут же перешла к делу.

— Ну? И долго ты еще будешь с ними возиться?

— С кем? — опешил Дима.

— Да с этими, одноклеточными.

— Ты о ком?

Юля выразительно посмотрела на Диму — мол, неужели не понимаешь, — но все-таки пояснила.

— Об одноклассничках.

Дима завис. Разговор получался странный.

— Ты их злишь, а сама не замечаешь, а они… — Дима попытался объяснить, но тут Кошка расхохоталась.

Она хохотала долго и смачно. Искренне и весело. И чем больше она смеялась, тем мрачнее становился Дима.

— Ты делаешь это специально?! Ты специально всех игноришь?! — прошипел он, когда Юля немного успокоилась.

— Конечно. Это же бесит их больше всего.

— А я? Я же за тебя переживаю! Почему ты мне ничего не сказала? — возмутился Дима.

— А зачем? Ты же с ними. Значит, ты такой же, как они, — закричала Кошка, — ты или Алене своей все растреплешь, или еще кому-нибудь! У тебя же теперь все вокруг кореша! С одними ты бухаешь, с другими куришь! С кем ни поговоришь, все только про тебя и говорят! Прям звезда школы. А я не пью, не курю, мне тебе рассказать нечего.

— А как же твой дружок-каратист? — не выдержал Дима. — Про него тоже нечего рассказать?

— Какой дружок-каратист? Что за бред?!

Дима так разозлился, что даже не нашел, что ответить. Он второй раз за день мрачно подскочил и ушел.

Отсутствия Молчуна на поздравлении никто не заметил, даже Птицы. Это его полностью устраивало. Он сбежал домой пораньше и заперся в своей комнате. Надо сосредоточиться, чтобы никто не вошел невовремя, не спугнул, не заставил поставить кляксу.

Потом он надел наушники и поставил любимую музыку — классику в рок-обработке. Родители наверняка удивились бы, если б подслушали. Но они не подслушивали. После недавних бурных событий они даже как будто опасались лишний раз его теребить. И отлично.

Молчун посидел полчаса с закрытыми глазами, потом взял перо и провел последнюю репетицию на обычном листе бумаги. За неделю он выучил письмо не просто дословно — побуквенно, знал, где какую завитушку вывести. Поэтому рука двигалась сама, а Молчун думал о разных посторонних вещах. О Птицах, которые приняли его тихо и спокойно, без настороженных взглядов. Впалыч привел этого странного пацанчика в школу — значит, пацанчик того стоит.

Еще Молчун думал об одноклассниках. Он сам себе казался гораздо взрослее их всех. Если честно, он и был гораздо взрослее. Не по дате рождения, а по тому, что творилось внутри. И все равно время от времени они его выводили из себя. Или почти выводили.

Думал он и о том, что говорить все-таки придется. Особенно на уроках. Так положено. Так нужно по программе. Значит, придется приспособиться.

Рука с пером (настоящим гусиным!) плавно скользила по бумаге. Очень уютное ощущение. Перо поскрипывало, как никогда не скрипит гелевая или шариковая ручка. Время от времени нужно опускать его в чернильницу — и точно отмерянным движением стряхивать лишние чернила.

И вдруг Молчун взял да и вывел на бумаге: «Мне не страшно говорить вслух». Подумал и зачеркнул «не». Нахмурился, макнул перо в чернильницу и написал еще раз, покрупнее: «Мне страшно говорить вслух». Полюбовался результатом — рука сама рассыпала завитушки по буквам «е», «с», «а», «ь», «у». А потом с неизъяснимым наслаждением смял бумажку, порвал и даже подумал сжечь — но не стал, просто выбросил.

После этого пододвинул к себе драгоценный листок подлинной бумаги далекого XIX века и, почти не задумываясь, небрежной рукой написал письмо от начала до конца. Вышло даже на его строгий взгляд почти идеально. Посыпал песком — имитировать так имитировать — и оставил сушиться. Но перед приходом взрослых аккуратно сложил листок вчетверо и спрятал.

Женькины родители очень кстати укатили на юбилей к смоленской бабе Нине. Ей стукнуло то ли семьдесят, то ли девяносто — Женька в своем затуманенном состоянии никак не мог сообразить. Мама наготовила целый холодильник всего и двадцать раз повторила, чтобы Женя не забывал завтракать и не водил компании.

— Что ты его грузишь? — не выдержал отец. — Все будет нормально! Евгений у нас взрослый парень!

• Предыдущая
• 44/55
• Следующая