Плывун - Житинский Александр Николаевич - Страница 14

Это место сейчас вспоминалось ему как тесная затхлая комнатенка, забитая самым разнообразным старьем. Здесь стояла старая и ржавая стиральная машина и висело на гвозде велосипедное колесо, заменявшее им штурвал с надписью по латыни beati possidentes – «счастливы обладающие»… Да, тогда они были обладающими…

Там же громоздились пыльные книги и журналы, среди которых помнились «Крокодил» и «Огонек» с портретом Сталина в черной рамке на обложке. Там же на стеллаже стояли граммофон с самодельным жестяным раструбом и телевизор КВН-49 с линзой – редкость даже по тем временам, а сейчас и подавно.

Самое интересное было то, что телевизор работал. Они с Толиком включали его, и тогда каморка озарялась голубоватым светом экрана. По нему пробегали неясные тени, полосы, динамик трещал и шипел.

На противоположной стене висело тяжелое бархатное знамя пионерской дружины какой-то школы с приколотыми к нему металлическими значками ДОСААФ и ГТО, а также октябрятскими значками с белокурым Ильичом.

На крючках висели две облезлые шубы – одна лисья, а другая овчинная. Пирошников с Толиком облачались в эти шубы, Толик брался за штурвал, а Пирошников отдавал команды в машинное отделение через жестяной раструб граммофона. И тогда на экране телевизора возникали картины Арктики, льды и торосы, белые медведи и неповоротливые тюлени, дрейфующие полярники и советские ледоколы. В шубах было жарко, клонило в сон и, бывало, они засыпали там, сидя на стиральной машине и привалившись один к другому, пока их не будила Наденька:

– Выходите, путешественники! Приплыли. Ужин на столе.

Это было, было! И все это вмиг возникло в памяти Пирошникова вместе с теплым пыльным запахом каморки и нафталинным запахом шуб.

Что помнил и что чувствовал Толик при воспоминаниях об этих играх, Пирошников не догадывался. Но несомненно, что кладовая была для него местом, где переменилась его жизнь и он обрел родителей.

Сестры, заметив, что Толик куда-то тянет Папатю, конечно, увязались с ними. На замечание Пирошникова, что негоже оставлять застолье без хозяев, Люба заметила, что новоселье достигло такой кондиции, что остановить его может лишь землетрясение. Но землетрясений в Питере не бывает. А ухода хозяев никто и не заметит.

И все равно Пирошников попросил покинуть комнату потихоньку, по одному, чтобы не вышло демонстративно. Так и сделали.

Геннадий со связкой ключей уже ждал их у лифта – Пирошникова с детьми и котенком Николаичем, ибо Анюта отказалась запирать его в боксе Пирошникова.

Выяснилось, что бывшая квартира, где жила Наденька, располагается ныне на третьем этаже и используется под офисы двух фирм: одна из них занимается продажей недвижимости в Испании и Греции, а другая ввозит и продает в России элитные вина из той же Испании, а также Италии и Франции.

– Стоимость бутылки от пятисот евро, – с гордостью сказал Геннадий.

– И покупают? – с раздражением спросил Пирошников.

– Не поверите, Николаич. Фирма процветает. И по тысяче за бутылку платят. И больше.

С некоторых пор, выйдя на пенсию и поняв, что он обречен до конца жизни возиться с книжными пачками, накладными, счетами, бухгалтерскими отчетами, чтобы как-то прокормить себя, потому что пенсия не покрывала и четверти аренды квартиры, Пирошников стал нервно реагировать на сверхдоходы некоторой части населения. Казалось бы, что ему чужие доходы? Но он считал несправедливым положение дел, когда в стране, где масса бедных, больных и несчастных, некто пьет вино по тысяче евро за бутылку.

Он злился на себя за это свое раздражение, потому что сам избрал жизненный путь, который не сулил ему богатства. Откуда эта тяга к справедливости, которой нет и не будет? Не есть ли это обыкновенная зависть?

«Ну да. Все отнять и поделить. То же самое, – подумал он с горечью. – Пускай пьют свое вино. Пусть подавятся!»

Они поднялись в лифте на четвертый этаж, и Геннадий отпер стеклянную дверь, ведущую в центральный коридор, пронизывающий все здание от первого до последнего парадного. От него в обе стороны отходили отростки коротких коридоров, бывших когда-то коридорами квартир. По сторонам тянулась вереница дверей с табличками различных ООО и АО.

Они прошли по центральному коридору и свернули в боковой – тот самый, что был когда-то коридором Наденькиной квартиры. Пирошников узнал ее по каким-то неуловимым признакам.

Он испытывал волнение, несмотря на то что после всех фокусов лестницы, продолжавшихся всего-то несколько дней, прожил здесь целых четырнадцать лет и все эти годы лестница и квартира вели себя смирно. И все же от них исходила вполне ощутимая опасность, как от заснувшего вулкана.

Здесь было всего пять дверей, все с офисными табличками.

– Вот тут… – сказал Геннадий, посмотрев на Пирошникова как-то хитро.

Пирошников огляделся. Три двери слева вели в бывшие комнаты Ларисы Павловны, Наденьки и мастерскую скульптора Кирилла. Дверей справа раньше не было вообще. Скорее всего, они появились после перепланировки кухни. Но где же дверь в кладовку? Раньше она тоже была слева, между дверями комнаты Наденьки и мастерской.

Геннадий подошел к этому простенку, представлявшему собою гладкую поверхность, отделанную каким-то красивым материалом в крупную клетку, и вынул из кармана маленький ключик, который не находился в общей связке ключей, а висел на отдельном шнурке с бирочкой.

Геннадий сунул его в неприметную крохотную замочную скважину, находившуюся ровно на темном стыке клеток, в самом перекрестии, и повернул.

Часть стены, оказавшаяся замаскированной дверью, распахнулась и открыла вход в темную комнатенку, откуда пахнуло пылью и плесенью.

Геннадий нырнул туда, щелкнул выключатель, и добровольные экскурсанты, притихнув, протиснулись внутрь. Пирошников шел последним.

К своему удивлению, он увидел почти то же самое, что сохранила его память. И велосипедное колесо было на месте, и граммофон с жестяным раструбом, и пионерское знамя. И усатый Сталин мудро смотрел с обложки траурного журнала, будто знал, что ему еще жить и жить, «покуда на земле последний жив невольник».

Исчезли лишь шубы, окончательно истлев, зато прибавилась небольшая конторка с откидным столиком, на котором лежала раскрытая тетрадь и стояла бронзовая чернильница с воткнутым в нее гусиным пером.

Толик шагнул к штурвалу и взялся за него. И сразу засветился экран телевизора.

– Лево руля! – скомандовал Пирошников.

Толик повернул колесо влево, благо, как оказалось, оно было насажено на ось в виде огромного гвоздя, вбитого в стену.

На экране возникли какие-то картинки – Арктика, снежный шторм, ледяной ветер. Сквозь это бедствие прорывался куда-то советский самолет. Пирошникову достаточно было двух кадров, чтобы он узнал кинофильм «Семеро смелых». Для детей эти картины были в новинку.

– Право руля! – скомандовал Пирошников, и на экране, вдруг сделавшемся цветным, возникли автомобили, которые с грацией слонов танцевали вальс. Это была реклама какой-то марки, Пирошников слабо в них разбирался.

– Толь, дай порулить… – вдруг несмело попросила Анюта.

Толик уступил ей место за штурвалом, а Пирошников дал команду:

– Полный вперед!

Анюта передала котенка сестре и встала к штурвалу. Она повернула руль, и все увидели на экране целый выводок мультяшных обезьянок, которые тоже танцевали, но под быструю ритмичную музыку.

Люба не выдержала и тоже встала к штурвалу. Ей экран показал роспись Сикстинской капеллы под органную музыку. Пирошников узнал сразу, год назад побывал там, будучи в Риме.

Он искоса посмотрел на Геннадия. Тот внимательно следил за картинками, по-прежнему хитровато улыбаясь. Не иначе он управляет как-то этим экраном, подумал Пирошников.

– Теперь Папатя! – дети обернулись к Пирошникову, требуя встать к рулю.

Пирошников вздохнул и обхватил пальцами обод велосипедного колеса.

Музыка на этот раз была незнакомая, но умиротворяющая и печальная. Под эту музыку на экране, вновь ставшем черно-белым, медленно и плавно большими хлопьями падал снег. Музыка была незнакома и печальна. За кадром звучали стихи: