Назад к Мафусаилу - Сухарев Сергей Леонидович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/89
• Следующая

Фрэнклин. Задайте.

Лубин. Почему вы определили срок именно в триста лет?

Фрэнклин. Потому что его надо было как-то определить. Меньше трехсот лет — недостаточно, больше — человек не решится прожить.

Лубин. Чепуха! Меня не смутят и три тысячи лет, чтобы не сказать три миллиона.

Конрад. Еще бы! Вы же не верите, что вам придется перейти от слов к делу.

Фрэнклин (мягко). А может быть, просто не привыкли думать о будущем.

Бердж (с глубокой убежденностью). Для Генри Хопкинса Лубина будущего вообще не существует.

Лубин. Если под этим словом вы понимаете пустые мечты о тысячелетней жизни, которыми пользуетесь, как пучком моркови, чтобы заманить невежественного осла-британца в избирательную будку и заставить его отдать вам свой голос, то такого будущего для меня действительно не существует.

Бердж. А вот я способен заглянуть в него. И не только потому, что мне — при всей своей скромности не умолчу об этом — присущ известный дар предвидения, но еще и потому, что я прошел через адвокатуру. Адвокат — первый советчик в семейных делах. Его обязанность — думать о будущем и знать прошлое. Его контора — в полном смысле слова современная исповедальня. Помимо всего прочего он составляет завещания для своих клиентов. Он должен уметь разъяснить им, каким образом они после смерти могут обеспечить своих дочерей. Не пришло ли вам в голову, Лубин, что, если вы проживете триста лет, вашим дочерям придется чертовски долго ждать наследства?

Фрэнклин. Они могут его и не дождаться: трудно поместить капитал так, чтобы он не обесценился за триста лет.

Сэвви. А что будет еще до вашей смерти? Предположим, ваши дочери останутся незамужними. Представляете вы себе участь девушки, которой суждено провести триста лет в родительском доме? Да отец с матерью просто убьют ее, если только она сама не опередит их.

Лубин. Кстати, Барнабас, а ваша дочь сохранит свою привлекательность на столь долгий срок?

Фрэнклин. Разве это так уж важно? Неужели вы думаете, что самая неисправимая кокетка в силах кокетничать три века подряд? Не пройдет и половины этого срока, как мы уже перестанем замечать, с кем говорим — с мужчиной или женщиной.

Лубин (отнюдь не восхищенный подобной аскетической перспективой). Гм! (Поднимается.) Вот что: приезжайте к нам и расскажите все это моей жене и детям. Разумеется, захватите с собой и вашу дочь. (Пожимает руку Сэвви.) До свиданья! (Пожимает руку Фрэнклину.) До свиданья, доктор! (Пожимает руку Конраду.) Пойдемте, Бердж. Вам еще предстоит объяснить мне, какую позицию в церковном вопросе вы займете на выборах.

Бердж. Разве вы не слышали? Разве вы ничего не поняли в тех откровениях, которых нас удостоили? Назад к Мафусаилу — вот моя позиция.

Лубин (решительно). Не валяйте дурака, Бердж. Не предполагаете же вы, что наши хозяева говорили с нами всерьез и что эта в высшей степени приятная беседа имеет хотя бы отдаленное касательство к политической практике? Они просто разыгрывали нас, хотя и весьма остроумно. Идемте. (Уходит.)

Фрэнклин учтиво провожает его, молчаливо покачивая головой в знак протеста.

Бердж (прощаясь с Конрадом). Не сердитесь на старика, доктор. Такие вещи выше его понимания. Он не видит духовной стороны жизни — для него существует лишь ее пластическая сторона, увядающая по мере того, как угасает он сам. К тому же он человек конченый, отживший, отгоревший, опустошенный. Он мнит себя нашим лидером, хотя на самом деле он лишь наша мусорная корзинка. Но на меня вы можете положиться. Я пущу в ход вашу идею. Я знаю ей цену. (Вместе с Конрадом направляется к двери.) Разумеется, я не могу изложить ее буквально, как это делаете вы, но вы совершенно правы — нам нужна свежая мысль. Уверен, что у нас есть полная возможность выйти на выборы под лозунгом продления жизни и признания истории Адама и Евы научным фактом. Это выбьет почву из-под ног оппозиции. А уж если мы победим, кое-кто при первом же представлении получит О. М.^{188} (Продолжая говорить, скрывается за дверью, и голос его затихает.)

Конрад провожает гостя.

Оставшись одни, Сэвви с Хэзлемом хватают друг друга за руки и, пританцовывая от восторга, направляются к дивану, где опять садятся бок о бок.

Хэзлем (обнимая ее). Дорогая! Какой неподражаемый пустомеля этот Лубин!

Сэвви. Милый старикан! Он мне нравится. Зато Бердж — большой пройдоха.

Хэзлем. А ты заметила одно весьма характерное обстоятельство?

Сэвви. Какое?

Хэзлем. И Лубин, и твой отец пережили войну, но потеряли на ней сыновей.

Сэвви (мрачнея). Да. Смерть Джима убила маму.

Хэзлем. Однако ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о них.

Сэвви. Ну и что? О них не было речи. Я сама забыла о Джиме, хотя очень его любила.

Хэзлем. А вот я не забыл, потому что возраст у меня призывной и, не будь я священником, мне бы тоже пришлось пойти на войну и погибнуть. По-моему, их политическая беспомощность страшнее всего проявилась в том, что они сами послали своих сыновей на убой. Списки убитых и послевоенная разруха — вот из-за чего мне опротивели и церковь, и политика, и все на свете, кроме тебя.

Сэвви. Ох, я тоже была не лучше других: продавала на улицах флаги в самом своем нарядном платье и… Тсс! (Вскакивает и делает вид, что ищет книгу на стеллаже за диваном.)

Фрэнклин и Конрад возвращаются. Вид у них усталый и угрюмый.

Конрад. Вот какой прием ожидает Евангелие от братьев Барнабас! (Опускается в кресло, где сидел Бердж.)

Фрэнклин (вновь усаживаясь за письменный стол). Да, надежды никакой. А вас мы убедили, мистер Хэзлем?

Хэзлем. В том, что люди могут жить три столетия? Честно говоря, нет.

Конрад (к Сэвви). Тебя, очевидно, тоже?

Сэвви. Право, не знаю. На минуту мне показалось, что да. В какой-то мере я способна поверить, что люди могут жить триста лет. Но когда ты перешел к делу и заявил, что это относится и к горничной, я поняла всю несбыточность ваших планов.

Фрэнклин. Вот именно. Нам лучше замолчать, Кон, иначе нас просто высмеют и мы утратим ту каплю доверия к себе, которую снискали своими ошибками в дни, когда были еще невеждами.

Конрад. Пожалуй, ты прав. Но сколько бы над нами ни смеялись, творческой эволюции не задержать. Быть может, даже насмешки станут для нее чем-то вроде смазки для машины.

Сэвви. Как это понять?

Конрад. Так, что первый мужчина, который проживет триста лет, может вовсе не подозревать, какая участь его ожидает, и быть одним из тех, кто станет громче остальных смеяться над мыслью о долголетии.

Сэвви. А почему не первая женщина?

Конрад (примирительно). Женщина так женщина.

Хэзлем. Во всяком случае, это не будет ни один из нас.

Фрэнклин. А вы почем знаете?

Вопрос остается без ответа: присутствующим нечего больше добавить.

Год 2170 н. э., летний день. Служебный кабинет президента Британских островов. Во всю ширину комнаты стол для заседаний. С обеих его сторон по три кресла; на одном конце председательское кресло, на другом — простой стул. На столе, перед каждым креслом, небольшой коммутатор со шкалой. Камина нет. Задняя стена представляет собой серебристый экран размером приблизительно в две створчатые двери. Слева от зрителей дверь; рядом с нею, на стене, ряд массивных крюков для одежды, подбитых и обтянутых бархатом.

Входит плотный, интересный, жизнерадостный мужчина средних лет. Он в шелковой тунике, чулках, сандалиях с красивым узором; на лбу у него золотой обруч. Он похож и на Джойса Берджа, и на Лубина, словно природа сделала из обоих один фотомонтаж. Мужчина снимает обруч, вешает на крюк и садится в председательское кресло на дальнем, считая от двери, конце стола. Затем вставляет штепсельную вилку в коммутатор, передвигает стрелку шкалы и нажимает кнопку. Серебряный экран темнеет, на нем появляется как бы зеркально отраженное изображение другого кабинета с точно такой же меблировкой и сидящего в нем худощавого неприветливого человека в такой же одежде, но менее яркой расцветки. Его золотой обруч висит на таком же крюке около двери. Человек перебирает бумаги на столе. Он сильно напоминает Конрада Барнабаса, только лицо у него гораздо моложавей и заурядней.

• Предыдущая
• 37/89
• Следующая