Минус Финляндия - Семенов Андрей Вячеславович - Страница 22

— Согласен. Но только как же я буду их выявлять, если заключенных первого барака содержат отдельно от всех остальных?

— Не беда! — утешил Суслин. — Мы в любой день можем перевести вас в другой барак. Но пока еще рано вас переводить. У вас и в первом бараке дел по горло будет.

— Это каких же?

Суслин отошел от Коли и сел на свое место за столом.

— Вот это уже разговор, — поднял он палец и стал рыться в ящиках стола. — Вот это уже дело! А то, знаете, не люблю я все эти вокруг да около. Я привык с людьми разговаривать в лоб. Я им — правду, они мне — правду, — капитан достал из ящика стола красивый плексигласовый портсигар кустарной работы. — Держите.

— Благодарю вас, но я не курю, — стал отказываться Коля.

— А это не для вас, Николай Федорович.

— А для кого?

— Скажите, Николай Федорович, кто кроме меня и начальника лагеря имеет право заходить в ваш барак?

— Ну… Как кто? — наморщил лоб Коля. — Сотрудники.

— Верно, — подтвердил Суслин. — Сотрудники администрации лагеря, которые делают в вашем бараке ежедневный досмотр, который заключенные называют шмоном. Только вот вместо того, чтобы отбирать запрещенные к хранению вещи, эти сотрудники иной раз проносят в барак запрещенные вещи. Скажете, вы об этом не знаете?

Вместо ответа Коля закашлялся в кулак.

— Вижу, что знаете, — заметил капитан. — Я вам больше скажу. Вы как раз и есть самый злостный нарушитель режима содержания в первом бараке. Вы, Николай Федорович, и никто другой.

Это была чистая правда. Самым злостным нарушителем режима содержания под стражей среди обитателей первого барака был зэка Осипов, хотя он и не вытворял ничего особенного. Это же только Суслин — такой незаменимый и уникальный номенклатурный специалист, что его перевели аж из Якутии. Рядовых же надзирателей брать было неоткуда, кроме как из окрестных мордовских деревень. Вполне объяснимо и закономерно, что мокша-надзиратели разговаривали с мокшей-зэком на родном для обеих сторон мокшанском языке. Согласитесь, странно бы было, если бы два мордвина посреди мордовских лесов стали бы разговаривать между собой на португальском. На мордовском и шпарили. Ничего необычного или крамольного: «Привет, как дела?». «Шумбрат, кодом тефтне?» И в ответ тоже ничего предосудительного: «Нормально», «Пойдет», «Валомне». По Сталинской конституции мордва могла невозбранно переговариваться друг с другом на родном для нее языке, и, допустим, если на каком-нибудь колхозном рынке милиционер слышал разговор на мордовском, то не только не тащил собеседников в кутузку, но даже и штраф на них не накладывал.

Но в лагере, да еще и в самом режимном из бараков, в разговорах на непонятном языке, которые вели между собой надзиратели и охраняемый, легко можно было усмотреть сговор. Не по инструкции это — по-мордовски в лагере говорить. По инструкции надо было разговаривать только на великом и могучем языке, корифеем которого был сам Вождь и Учитель, и только немцам разрешалось кроме русского говорить на языке Шиллера и Гете.

Понимание, как известно, вызывает сочувствие. Земляки-надзиратели легко поняли земляка-Осипова, а потом понимание легко переросло в сочувствие и желание хоть как-то облегчить положение земляка. Ежедневно мордва в энкавэдэшной форме входила в первый барак для планового досмотра и незаметно передавала заключенному Осипову запрещенные вещи. Не ножовки по металлу, чтобы перепилить решетки, которых в лагере не было. Не оружие, чтобы убить часового. Не деньги, чтобы подкупить охрану. И даже не спиртное, чтобы забыться от алкоголя.

Что может принести мордвин на работу в разгар войны? Кусочек сала, моченое яблоко, горсть карамелек, головку чеснока или лука. Ничего страшного, все вполне безобидное. Однако налицо сговор охраны с заключенным. Такое надо пресекать и наказывать. Охранников увольнять, а заключенного водворять в карцер.

Впрочем, можно и по-человечески, без сугубой лютости. Охранникам нужно кормить свои семьи, а работу поблизости они не найдут. Администрация лагеря не найдет других охранников, кроме тех же мокшан, потому что москвичи нипочем не поедут работать в Барашево. Да и на шалости заключенного можно тоже до поры закрыть глаза, если он в ответ выразит понимание текущего момента и сложившейся ситуации. А охрану всегда полезно держать на крючке, так, чтобы она всегда свою провинность помнила и осознавала. Это только на пользу службе. Вот и решил начальник оперчасти убить двух зайцев одним выстрелом — поймать надзирателя с поличным на сговоре с заключенным и самого заключенного оформить своим сексотом.

— Вот вам портсигар, Николай Федорович, — доверительным тоном сообщил Суслин. — Он, как сами видите, весьма приметный. Штучная работа. Второго такого больше нет. Завтра во время планового досмотра, когда вы со своими земляками перейдете на мордовский, вы подарите этот портсигар одному из них, а после мне шепнете — кому именно. Когда охранник вечером пойдет домой, за забором его встретят мои опера. Если портсигар будет найдет при этом охраннике, то все будет в порядке.

— Что будет в порядке? — не понял Коля.

— Ну, — неопределенно взмахнул рукой Суслин. — Все будет хорошо. Все и у всех. И у меня, и у вас, и даже у охранника.

Если покопаться в Колиной биографии, ознакомиться с его личным делом, которое хранилось за толстыми стенами сейфа в Управлении кадров Генерального штаба, то там можно было бы найти много интересного и удивительного. Допусти Головин капитана Суслина до личного дела Николая Федоровича Осипова, капитан удивился бы, узнав, что относительно недавно, каких-то три года назад, Осипов уже отсиживал в лагере. По заданию самого Головина. На Кольском полуострове. В специальном лагере для финнов, интернированных после Зимней кампании 1939/40 годов. И еще больше удивился бы капитан госбезопасности, узнай он о том, что за несколько месяцев своего пребывания в том специальном лагере его сегодняшний собеседник выявил несколько вредных финнов, которые позже по его отчетам были частично расстреляны, а частично умерщвлены более длительными способами. Допусти Головин капитана Суслина до личного дела своего воспитанника, не принял бы капитан Колиного отказа. Уломал бы. Шантажом бы к стенке припер. Напоминанием о его первых шагах в военной разведке склонил бы к сотрудничеству с органами.

Но Суслин личного дела капитана РККА Осипова, к счастью, не читал. Ему оставалось только с негодованием наблюдать, как подлец заключенный разломал красивый, тонкой работы плексигласовый портсигар на две половинки и аккуратно положил их на стол начальника оперативной части.

— Сгною мерзавца, — издал негромкий змеиный шип Суслин и уже в полную глотку проорал: — Во-о-он!

18 сентября 1943 года. Лагерь № 21 ГУЛАГ НКВД СССР.

Таких выкрутасов капитан Суслин не терпел и не прощал. Виданное ли дело, чтобы вербуемый заключенный в доверительной беседе отказывался от вербовки! С ним, подлецом, по-хорошему хотели, по-ласковому, а он, мерзавец, портсигары ломает, для оперативной комбинации предназначенные! Вдобавок красивые портсигары. Такой и в «Метрополе» не стыдно раскрыть.

«Сгноить гада!» — решил Суслин и решение свое стал выполнять методично и неотвратимо. Он набрался смелости и запросил у комиссара госбезопасности Рукомойникова разрешение на перевод зэка Осипова в другой барак. Свое разрешение начальник оперативной части мотивировал все той же «оперативной необходимостью», ввиду которой Коля был посажен в этот лагерь. Комиссар Рукомойников с пониманием отнесся к «оперативной необходимости» и в своем ответе оставил разрешение этого вопроса на усмотрение самого капитана Суслина.

Так Коля попал в барак к врагам народа. Не в том беда была, что там все сплошь и рядом были враги, которые исподлобья враждебно зыркали друг на друга. Ну и что, что враги? Люди как люди. Никто никому стрихнин в пайку не сыпал и пикой в бок попасть не норовил. Да и стрихнина при себе ни у кого не было. Не до жиру.