Сокровище троллей - Голотвина Ольга - Страница 17

Дождик издали, от самого леса увидел эту фигурку, такую маленькую и темную на фоне белого снега. Женщина? Девочка? Опрокинулись санки, которые она везла. Женщина пыталась собрать рассыпавшуюся поклажу, а потом опустилась в снег и заплакала, закрыв лицо руками.

Это Дождик увидел уже на бегу. Он кинулся на помощь не раздумывая, словно кто-то ткнул его меж лопаток: «Быстрее!»

Ну да, лопнула старенькая, вся в узлах, веревка, рассыпалась гигантская вязанка хвороста… и худенькая девчонка, сидя в сугробе, ревет-заливается. Ладони прижала к лицу, а меж пальцев слезы сочатся…

Сразу, без объяснений, Дождик понял, что горе такое не из-за хвороста – что ей хворост, собрала бы как-нибудь! – а навалилось много всякого, накипело на душе…

А понял потому, что и с ним такое было однажды.

Как деревенские парни избили Дождика за то, что с Нернитой целовался, – не плакал, стерпел боль и обиду. Как вскоре после этого мать на костер слегла – не плакал, горе изнутри душу выжигало. А как на следующий день после похорон упустил в колодец хозяйское ведро – тут-то и хлынули слезы. Сидел на старом колодезном срубе в лопухах и ревел. Вроде и беда невелика – ну, даст хозяин пару затрещин… Да ведь сколько можно-то – на одного человека, а?

То ли слезы в колодец упали, то ли вода на мальчишеское горе откликнулась, а только на глазах черная гладь пошла подниматься… все ближе, ближе… и вот уже в старом, почти иссякшем колодце вода стоит мало что не вровень с верхушкой сруба, а на воде ведро плавает – только руку протяни…

Взял парнишка ведро – и вода назад отхлынула.

И только тогда поверил Дождик в то, что ему мать перед смертью рассказала. А до этого думал: бредила матушка…

Если и мелькнул в памяти парнишки колодец в лопухах, то исчез сразу, не до него было. Дождик плюхнулся коленями в сугроб рядом с девчонкой и заговорил негромко, быстро и ровно:

– Все будет хорошо, совсем хорошо, вот увидишь, все уладится, все пройдет, они больше не будут, все будет хорошо…

Кто такие «они» и что именно они «больше не будут», паренек и сам не знал. Он успокаивал незнакомую девочку, как когда-то успокаивал маму, чтоб не плакала. И помогало. Мама улыбалась сквозь слезы и говорила: «Ой, не журчи…»

«Журчание» помогло и сейчас. Плечи девочки перестали вздрагивать. Но руки от лица она убрала не сразу. А когда убрала – изумленно взглянула на незнакомца.

– Вот и славно, – заявил Дождик, поднимаясь на ноги. – А мы сейчас этот хворост ка-ак соберем!

Не сказав ни слова, девочка принялась собирать хворост. Дождик помогал ей.

Девчушке лет пятнадцать. Одета бедно: серенькое платье, теплый платок накинут на голову, а концы перекрещены на груди и завязаны на спине… Это бы ладно, крестьянские девушки нечасто наряжаются: в коровнике да на огороде жаль трепать хорошее платье. Но вот башмаки: вдрызг разбитые, слишком большие, и солома в них набита, чтоб нога в башмаке не болталась…

Веревка из-за узла стала короче и не желала удерживать гору сухих ветвей и сучьев. Дождик распахнул куртку, снял свою опояску, привязал к веревке – только так и справились с вязанкой, которая отчаянно сражалась за свою свободу.

Вторая веревка, за которую девчонка только что тянула сани, тоже была ветхой и ненадежной. «Она хоть до постоялого двора продержится? – с сомнением подумал Дождик, берясь за веревку. – Да ладно, если что – дотолкаю сани».

– Я сама! – гордо вскинула девчонка курносый носик и дернула веревку ручкой в вязаной варежке.

Но Дождик веревку не выпустил. Так и дотащили вдвоем сани до постоялого двора.

В воротах их встретила жена хозяина.

– Айки! Маленькая моя! – всплеснула она руками. – Да как же тебя отец-то одну отпустил?! А волки, а тролли, а люди лихие?..

– Здравствуй, госпожа Дагерта, – улыбнулась девчонка. На лице ее почти не осталось следов недавних слез – снежком стерла… а что носиком покрасневшим пошмыгивает, так то и от холода может быть. – А что такого, если одна? От троллей убегу, я на ногу легкая. Для волка – вон на санках топор лежит. А лихим людям я с моим хворостом и даром не нужна… Меня, госпожа Дагерта, отец прислал. Мы господину Кринашу задолжали, так чтоб я поработала. И хворост тоже ваш, господину Кринашу отцом обещано.

– Работа найдется, – ласково сказала Дагерта. – Беги на кухню. А вот с отцом твоим я еще потолкую.

«Смелая девчушка», – подумал Дождик, глядя вслед Айки.

Дагерта, словно в ответ на его мысли, вздохнула:

– Смелая. Сразу видать – топоровская девчонка. Там трусов не водится. Деревню потому так и прозвали – Топоры, что деревенские никуда не ходят без топора за поясом… или там вилы не прихватив. Места здесь опасные… А с ее отцом я поговорю, мало не покажется! Видел, какое позорище у девчонки на ногах? Думаешь, это от нищеты? Ее папаша не беднее прочих. Не то что башмаки – сапожки дочке справить не разорился бы. А он, коряга жадная, и сам впроголодь живет, старье до лохмотьев позорных донашивает, и дочку нарядить скупится. А ведь не дите малое, заневестилась уже! И долг этот… мелкий ведь должок – заплати, плюнь да забудь! Так нет же, пусть дочка отрабатывает!

«Айки, – подумал Дождик. – Белое Деревце. Красивое имя».

Обсуждать с Дагертой эту храбрую и милую девушку ему совсем не хотелось.

– Хозяюшка, а давай я хворост порублю и сложу, где скажешь.

– Вон там, у поленницы, – указала рукой Дагерта.

И подумала: «Славный паренек. Старательный, работу сам видит. И учтивый такой… Хорошо бы задержался у нас подольше».

Клыкастая пасть распахнулась перед оцепеневшим от ужаса лекарем. Из глубины этой неподвижной пасти донеслось:

– Зссима. Ххолодно. Плоххо.

И чудовище замолчало, словно ожидая ответа… или в самом деле ожидая… но какого ответа, если Барикая собственная челюсть не слушается?

Чуть выждав, чудовище снова высказалось:

– Сскоро вессна. Хорошшо.

Барикай не был героем, но и тугодумом не был никогда. И сейчас до него быстро дошло: может, потом его и съедят, но сейчас его развлекают учтивой беседой. Про погоду.

– Д… да… – рискнул он ответить. И никто ему за это ничего не откусил.

Правда, два других «бревна» – побольше и поменьше – тоже ожили и задвигались. Но ужаснуться вторично Барикаю помешала приоткрывшаяся дверь.

Через порог перешагнул пятилетний мальчуган. Лекарь не успел крикнуть, предупредить его…

Малыш подбежал к «бревнышку» поменьше, плюхнулся рядом с ним на солому, обхватил чешуйчатую тварь руками и звонко попросил:

– Дяденька Сизый, отпусти Первого Ученика со мной поиграть!

Самое большое из чудовищ вскинуло увенчанную высоким гребнем голову. И в голосе его, неразборчиво шипящем, прозвучала настоящая, вполне человеческая тревога:

– Нельсся! Ххолодно! Просстудитсся!

– Да мы не на дворе! Мы на чердак заберемся, там тепло. У меня там птица живет, на веревке привязана.

Чудовище, на котором продолжал сидеть потрясенный лекарь, заинтересованно встряло в разговор:

– Ссъешь птиссу?

– Нет, она не для еды живет, а для потехи, смешная такая… Ой, я же забыл совсем! К вам гости приехали!

– Госсти? – переспросил тот, кого мальчик назвал Сизым. Остальные двое возбужденно зашипели.

– Ну да, наемники из крепости, аж сам дарнигар! Они прослышали, что у нас ящеры живут, и захотели познакомиться.

После короткого, но бурного шипения (чудища явно совещались) последовал ответ:

– Сснакомитьсся – хорошшо!

Мальчуган перенес внимание на Барикая:

– Господин, там мама на стол собрала! Поспешил бы, а то голодным останешься!

Лекарь (который только что ожидал, что сам будет угощением на чужом пиру) подобрал свой короб с книгой и поднялся на непослушных ногах. Но к двери не двинулся, хотя ужасно хотелось оказаться отсюда как можно дальше.

Конечно, он уже понял, что жуткие твари проживают здесь с ведома Кринаша и что их детеныш дружит с хозяйским мальчуганом. Но все же не мог уйти и оставить мальчугана одного с клыкастыми чудовищами. Мало ли что!..