Незаконная планета - Войскунский Евгений Львович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/63
• Следующая

Но сквозь жаркий туман, на миг застивший смертельное кольцо, Морозов вдруг увидел, что кольцо это распалось, разжалось. Аборигены опускали угрожающие руки. Аборигены отступали. Пятились, неуклюже повертывались, длинными прыжками пускались наутек. Четверо или пятеро с палками еще топтались тут, но стоило Морозову шагнуть к ним, как и они предпочли убраться прочь.

Лавровский ошалело смотрел на это бегство.

— Не понимаю. — Он взглянул на Морозова. — Не понимаю… Они как будто испугались чего-то. Вы слышите, Алеша?.. Что с вами? — воскликнул он.

Морозов изнеможенно опустился наземь. Руки в рубчатых перчатках уткнулись в грунт, голова в шлеме упала на грудь. Он сидел в позе величайшего отчаяния… или опустошенности… Это позже Лавровский так определил, а сейчас он схватил Морозова подмышки, пытаясь поднять и бормоча тревожные слова.

Морозов вскинул голову, отвел его руки.

— В чем дело? — спросил он хрипло. Прокашлялся, тяжело поднялся. — Что вы уставились? Ну, минутная слабость, устал я… Загоняйте машину в люк.

Волоча ноги в высоких десантных башмаках, он подошел к лодке и трясущейся рукой отомкнул замок люка.

Из записок Лавровского

Когда мы пристыковали лодку и перешли в корабельный шлюз, Прошин и другие члены экипажа заключили нас в объятия. Никогда в жизни меня так не обнимали. У Рандольфа, нашего флегматичного бортинженера, в глазах стояли слезы, да и Прошин выглядел не как обычно. Они все видели. Вернее, не все, так как по недостатку освещения телепередача была мутная, — но они поняли, что нам угрожало, и… ну, в общем, переволновались. Да и то сказать, мы были на волосок от гибели.

Прошин послал на Землю запрос о возвращении. В ожидании ответа наш корабль наматывал виток за витком вокруг Плутона. Мы отлеживались в своих каютах, Прошин отпаивал нас каким-то селеногорским экстрактом. Я не люблю невесомость. Ничего не весить — это, знаете ли, для мухи, а не для человека. Но теперь, после свинцовой тяжести Плутона, невесомость была мне приятна. Или точнее: не вызывала неудобства.

Потом я зашел к Морозову. Он лежал, пристегнувшись, в узкой, как пенал, каюте. Как-то не сразу я узнал в нем своего жизнерадостного спутника. Он будто резко повзрослел — чтобы не сказать «постарел» — за двое суток, проведенных на Плутоне. Его серые глаза, прежде казавшиеся несколько бездумными и излишне смешливыми (что, впрочем, вполне соответствовало его юным летам), теперь потемнели, в них как бы появилась новая глубина. Выражение лица было такое, словно он прислушивался к чему-то в самом себе.

Я сел у него в ногах, спросил о самочувствии.

— Не знаю, — ответил он рассеянно.

Мы помолчали, я уж собрался уходить, как вдруг Морозов сказал:

— Неужели они услышали, как я…

Он осекся, снова возникло молчание, я спросил осторожно:

— О чем вы, Алеша? Что они должны были услышать?

Он поднял на меня напряженный взгляд.

— Мою ругань… мои мысли… Я их крыл, понимаете, вовсю… и вдруг увидел, что они…

— Постойте, Алеша. Что это значит: «крыл вовсю»?

— А то и означает, что я сильно рассердился. Не то слово… Ненависть — вот… Я испытал такую ненависть к ним, что самому странно… и стыдно, — закончил он, понизив голос.

Вот как! Неожиданное отступление аборигенов Морозов связывает со своим внутренним состоянием? С ненавистью, которая вспыхнула в нем?.. Здесь было над чем задуматься.

Звуковой речи у плутонян нет и быть не может. Но как-то они общаются друг с другом. Что ж, можно допустить направленную мысль. При их образе жизни требуется, наверное, десяток-другой сигналов, больше не нужно. И угроза, содержавшаяся в возбужденных предсмертным ужасом мыслях Морозова… Агрессивный напор, дремлющий у нас в подкорке, получил внезапный выход и…

Надо разобраться во всем этом.

Я-то ничего подобного не испытал. В ту минуту, когда я понял, что гибель неизбежна, меня охватила тоска. Да, наверное, тошнота, подступившая к горлу, была мгновенным приступом тоски по людям, которых больше не увижу, по работе, которая не завершена. Кажется, еще мелькнуло что-то такое… будто бегущая вода и зеленый берег… Что это значило?..

— Алеша, — сказал я, — припомните, пожалуйста, ход своих мыслей в ту минуту.

Он помотал головой, словно желая отвязаться от наваждения.

— Больше ничего сказать не могу.

Здравый смысл и несокрушимое здоровье брали свое. После пережитого потрясения Морозов приходил в норму. Когда я спустя час снова заглянул к нему, он сидел, запрокинув голову и выдавливая себе в рот земляничную пасту. Он взглянул на меня и вдруг прыснул.

— Почему вы смеетесь? — удивился я.

— Вспомнил… вспомнил, как вы ловили в шлюзе аборигена… — Приступ смеха сотряс его. — Вы кидались на него, как пантера…

Несколько минут он дико хохотал. Он изнемогал от смеха. Ну что ж. Это хорошо. Такая разрядка просто нужна, чтобы снять страшное нервное напряжение.

Очень жалею о том, что не удалось закончить интроскопию. Такая неожиданная удача — заполучить аборигена для обследования — и такой печальный финал. Пленка оказалась неважной, и вполне понятно: при такой спешке не настроишь аппарат как следует. В полости живота аборигена разветвления от «пряжки» переходят в нечто, напоминающее причудливый набор колечек. Если рассматривать их как многослойные аккумуляторы, то, пожалуй, это и есть орган трансформации тау-энергии в биохимическую.

К сожалению, на пленке совершенно не получились тени каких-то отростков в брюшине, которые я разглядел по визуальному тракту. И вот я все думаю: не рудименты ли это обычных для белкового существа пищеварительных органов? Если так, то проливается свет на характер их эволюции. Некие глобальные перемены потребовали изменения обычного обмена веществ, и произошло постепенное приспособление к иному типу жизнедеятельности. В этом случае подтверждается мой вывод о контактной «пряжке»: она вживляется искусственно (вероятно, при рождении).

Но ведь все может быть иначе. Эволюция могла идти и другим, неизвестным нам путем, и не исключено, что «пряжка» — естественное образование…

Когда-то в средние века картографы писали на краях карты, где кончался известный им мир: «Здесь должны быть драконы». Это было благородно и честно: мол, вот это мы знаем, а дальше — драконы. Мы, разумеется, не пишем на полях наших ученых статей про драконов, мы склонны самолюбиво умалчивать о том, чего не знаем. Если же кто-нибудь осмелится вякнуть о «драконах», то будет подвергнут осмеянию. Так было с доктором Моррисом. Так было, когда Буров высказал еретическую мысль об искусственном происхождении тау-выброса.

Уже сколько раз убеждалось человечество, что еретические идеи, противоречащие очевидности и здравому смыслу, могут быть конструктивны, — и все же каждый раз… Да что говорить: разве не были мы поражены, когда столкнулись с целой популяцией разумных существ на планете, где высокоорганизованная жизнь абсолютно исключалась?

Не надо, не надо смеяться над «драконами»…

Об этом зашел сегодня разговор в кают-компании за обедом. Морозов, между прочим, сказал, что еще лет восемь назад Буров рассчитал вариант, теоретически доказывавший возможность трансформации тау-энергии, но его формулу сочли математическим парадоксом. Так-то. Надо мне поближе познакомиться с этим новоявленным «еретиком». Морозов говорит, что у Бурова, при светлой голове, скверный характер, но мне это безразлично. Еще неизвестно, у кого характер «сквернее» — у него или у меня. Не случайно же Кира упрекает меня в «тупой прямолинейности» и в чем-то еще, тоже геометрическом.

Прошин сказал: «А не может ли быть, что обитатели Плутона — роботы очень добротной выделки?» Я решительно отверг это предположение. Аборигены, и верно, выглядят неким придатком тау-станции, но в том, что они живые, а не искусственные, я не сомневаюсь. Это подтверждает интроскопическая пленка. Они живые и в высшей степени жизнестойкие, но вот вопрос: от природы ли они такие? Всегда ли умели рационально использовать «биофорную способность» космического излучения? (Морозов рассказал мне о записях Шандора Саллаи, употребившего этот неплохой термин — «биофор», то есть «несущий жизнь»). Если бы узнать историю Плутона…

• Предыдущая
• 36/63
• Следующая