Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич - Страница 17

Но, как известно, человек предполагает, а Господь располагает.

Все-таки здешние морозы оказались не чета петербургским, а Вильгельм Карлович был немолод… Сказочно разбогатеть он не успел – прожил в новом, только что отстроенном доме чуть больше года, простудился, простуда перешла в воспаление легких – и упокоился под маленькой часовней на сельском погосте, оставив вдовой свою молодую жену, Софью Ильиничну.

Ей же показались невыносимо скучны мужнины денежные дела, угрюмые мужики, черные мрачные леса, вечный холод, одиночество… Дом в Петербурге был продан, родня жила в сумасшедшей дали, управляющий Вильгельма Карловича, зануда Гросс, был добропорядочен, честен, педантичен, имел черную волосатую бородавку на сухом деревянном лице, у крыла носа – и наводил ужасную тоску…

Софья Ильинична честно пыталась смириться с судьбой. У нее не было детей. Она играла на фортепьяно по нотам, выписанным из Петербурга, читала выписанные из Петербурга романы, плакала длинными вечерами, бранилась со скуки и досады с кухаркой и горничными и с удовольствием принимала у себя отца Василия и матушку Пелагею – единственных соседей, которых можно было с натяжкой назвать интеллигентными.

Строить в Прогонной, в Бродах или в Замошье школу и больницу ей хотелось только, когда они с Вильгельмом Карловичем ехали в поезде из Петербурга. По прибытии на место любому стало бы ясно, что этот ужасный северо-восток безнадежно нецивилизован, а варварам, среди которых встречаются сектанты, разбойники, беглые каторжники и конокрады, школы с больницами ни к чему. Они ничем не болеют и очевидно не способны усвоить даже простейшие знания. Во всяком случае, никто из этих жутких дикарей не обращался к барыне за помощью ни в том, ни в другом случае.

В среде дикарей бытовали ненормальные суеверия. Софья Ильинична даже всерьез рассердилась на свою еще петербургскую горничную Таню, за то, что она, наслушавшись этого вздора на кухне, порывалась донести до своей барыни сведения о бродячих мертвецах, оборотнях, леших и царе всех леших, которого аборигены называли хозяином или государем. Зато некоторые мерзавцы здесь не ходили в церковь, предаваясь всяческим мерзостям в своих скитах, с шарлатанами, воображающими себя новоявленными святыми.

Кратко говоря, воспитанному, утонченному, интеллигентному человеку жить тут было весьма и весьма тяжело, одиноко и печально.

И в это-то скучное и рутинное бытие, просто-таки как порыв свежего воздуха, ворвался Федор Глызин, купец из столицы.

Ах, это было уже совершенно не то время, когда Софья Ильинична морщила нос при слове «купец». Ну да, аршинник. Ну, положим, ваше степенство. Но это такие пустяки по сравнению с главным – все-таки закончил Коммерческое училище, все-таки образован и умеет говорить правильно, обходителен и мил. И молод. И душка. Сколько ему – двадцать пять? Двадцать семь?

И миллионщик. Хотя, что такое деньги?

Софья Ильинична долго тянула историю с продажей леса на своей земле, потому что боялась лишиться его визитов, когда сделка будет, наконец, заключена. Но визиты не прекратились, хотя каждый раз, когда Федор Карпыч собирался уезжать, у Софьи Ильиничны ныло сердце и хотелось плакать.

После подписания купчей Федор Карпыч подарил ей брошь. «На счастье, для успеха сделки»? Брошь с бриллиантом? Ну, это положим.

Софья Ильинична истово надеялась, что купцы не тратят денег просто так. Когда она начинала размышлять об этом, ее бросало в жар. Федор Карпыч занимал время и мысли, даже когда его не было рядом. Он будто чувствовал это – заезжал «поболтать», «выпить чайку» и «погреться» – и Софья Ильинична боялась подумать о том, что он может как-нибудь задержаться и… Он приносил с собой лесной запах. Он был громадный, сильный, с прекрасной черной бородкой, вовсе не купеческой, а куда более аристократичной, с карими глазами, в которых горел темный огонь… И сколько ему там – двадцать пять? Даже если тридцать…

Покойному Вильгельму Карловичу перед трагической кончиной сравнялось пятьдесят три… И кроме него ничего в жизни не было и ничего не предвиделось, если бы не Федор…

Софья Ильинична смотрела на себя в зеркало.

Федор Карпыч как будто собирался заехать нынче. Вдруг и вправду заедет. Софья Ильинична была одета по-домашнему, лиловое платье сшито капотом – но петербургский лоск, и соболиные оторочки, и вырез смелый. Не декольте, но…

Все выглядит неплохо, совсем неплохо, а глаза у отражения все равно испуганные. А вдруг и нынче не заедет. Передумает.

Он ужасно независим. И непредсказуем. Не то, что господа «нашего круга» в Петербурге – всегда можно догадаться, что скажут в следующий момент, ведь скажут именно то, что положено. А он…

В нем есть что-то варварское. Что-то дикое. От чего ноги становятся ватными и тянет низ живота. Не страх, но так близко…

Софья Ильинична пристально посмотрела на свое лицо. На морщинки в уголках глаз и пухлые бело-розовые щеки. А вдруг он младше ее?! И брошь эту действительно…

Прошел скучный завтрак. Софья Ильинична бродила по дому, не находя себе места. Приближался обед, а она никак не могла заставить себя перестать ждать. Ясное утро превратилось в серый пасмурный день. Уже в четвертом часу по полудни, в час, когда пора было бы уже распорядиться об обеде, но было никак не распорядиться, Таня вдруг вошла сообщить, что «Федор Карпыч приехали».

У Софьи Ильиничны больно оборвалось сердце. Она вскочила с дивана, зачем-то села снова, опять вскочила, чувствуя как кровь приливает к лицу, и чувствуя себя отчего-то некрасивой и ничтожной – а Федор вошел угрюмый, с каменным лицом, глаза вприщур…

Улыбнулся напряженно.

– Добрый день, Софья Ильинична.

Софья Ильинична протянула для поцелуя дрожащую руку. Федор ее поцеловал – и его губы были холодны.

– Что-нибудь случилось? – спросила Софья Ильинична упавшим голосом.

Федор выпустил ее пухлую ручку, мягкую до бескостности, взглянул в лицо. Ишь, и губы задрожали. Жалостливая ты наша, подумал он с неожиданной тихой злостью. Уже, тороплюсь тебе все рассказать. Жди.

– Ничего плохого, конечно, не случилось, – сказал подчеркнуто спокойно. – Мужики дурят. Я озяб, Софья Ильинична, холодно в лесу. Вы бы пуншем угостили меня…

– Вот, пунш, – пролепетала барыня, заискивающе улыбаясь. – Сейчас обедать будем – вы останетесь обедать? Таня! Таня!

Федор кивнул, уселся на диван, от которого пахло пачулями, стал смотреть, как она суетится. Шикарная, что называется, гостиная – английский ситец, гнутое дерево, атласные обои… Шикарная, что называется, женщина. Сливки с малиной. Переговорила со своей затянутой девкой. Спрашивает, удобно ли мне, заглядывает в лицо, а в глазах прямо-таки собачья преданность…

Чувствуя странную смесь отвращения и возбуждения, какую у него обычно вызывали публичные женщины, Федор рассматривал ее шею и грудь, открытые довольно откровенно, ее жалкое лицо, мелко дрожащие пальцы – и вдруг представил совершенно отчетливо, как сейчас повалит ее на диван, сдернет это сиреневое и пушистое с груди, задерет юбку… Ведь не пикнет, подумал Федор и нежно улыбнулся. Так и будет смотреть собачьим глазами. Ее теперь хоть с кашей съешь.

– Кушанье готово, – сообщил лакей с толстой мордой мужика обленившегося и разожравшегося – чрезвычайно, на взгляд Федора, противный.

– Пойдемте в столовую, Федор Карпыч, – обернулась к Федору барыня с такой же заискивающей улыбкой. – Надеюсь, вам понравится обед. Тут утром мужик принес глухаря, так что будет такое жаркое…

Федор нагло заглянул за вырез ее платья. Софья Ильинична зарделась, потупилась, засуетилась еще больше – у нее даже глаза увлажнились и нос порозовел. Федор встал с дивана.

Не буду я, подумал он злорадно. Ей так до смерти хочется, чтобы я был с ней лесным дикарем, что… не буду. Сама приползет.

В столовой Федор ел и наблюдал.

Софья Ильинична хваталась дрожащими руками за столовые приборы, мяла и комкала салфетку, пыталась придумать, о чем говорить и не могла. Федор не собирался сегодня облегчать ей эту задачу. Когда он еще только приехал и его представили барыне Штальбаум, он поговорил достаточно. Тогда ему еще хотелось понравиться, и историй было рассказано как раз столько, чтобы надолго отбить охоту развлекать разговорами. Теперь он следил за мучениями Софьи Ильиничны с удовольствием, несравнимым с удовольствием от обеда.