Враг Шарпа (ЛП) - Корнуэлл Бернард - Страница 13

• Предыдущая
• 13/76
• Следующая

– Вероятно, сэр.

Дюбретон перевел взгляд с винтовки на громадный кавалерийский палаш, который Шарп носил высоко подтягивая перевязь, потом на лицо со шрамом.

– Думаю, я оказал бы империи огромную услугу, убив вас, майор Шарп. – сказал он без тени иронии.

– Уверен, я оказал бы Британии столь же большую услугу, убив вас, сэр.

Дюбретон расхохотался:

– Конечно, причем у вас был шанс, – он снова расхохотался, довольный своей шуткой. Но смех не означал, что он потерял бдительность: глаза его продолжали перебегать от двери к крыше и обратно.

– Сэр! – рявкнул за его спиной Харпер, указывая ружьем на дверь часовни, откуда послышался легкий скрип открывающейся решетки. Бигар мягко развернулся.

Дюбретон выплюнул черуту:

– Сержант! Справа! – Харпер дернулся вперед, Дюбретон махнул рукой, указывая Бигару место позади офицеров и чуть левее. Полковник взглянул на Шарпа: – Вы были внутри. Что там?

– Часовня. За дверью – чертовски большая решетка. Думаю, сейчас ее открывают.

Дверь часовни распахнулась, за ней обнаружились две присевшие в реверансе девушки. Они захихикали, повернулись и потянули за собой стол, который вытащили в клуатр, установив на солнечном месте. Одна поглядела на Бигара, потом на Харпера, состроила удивленную мордочку при виде таких гигантов и снова захихикала.

Третья девушка появилась со стулом, который она поставила к столу. Она тоже присела в реверансе при виде офицеров, затем послала им воздушный поцелуй.

Дюбретон вздохнул:

– Боюсь, нам придется вытерпеть то, что они нам приготовили.

– Да, сэр.

В часовне послышался стук башмаков: начали выходить солдаты, они выстраивались справа и слева, окружая клуатр. Их мундиры были британскими, французскими, португальскими или испанскими, мушкеты щетинились байонетами, а на лицах играли ехидные усмешки. Строй занял три стены из четырех, только за Дюбретоном и Шарпом оставалось свободное место. Три девушки встали у стола. На них были блузки с очень низким вырезом, и Шарп подумал, что им может быть холодно.

– Mes amis![48] Mes amis! – громыхнуло из часовни. Голос был глубоким, очень низким и чуть хрипловатым. – Mes amis! – из темноты появилась нелепая фигура, низенькая и неимоверно толстая. Человечек протопал под аркой, остановился возле стола, раскинул руки в стороны и улыбнулся: – Mes amis!

Ноги его облегали высокие черные сапоги, обрезанные под коленями, белые брюки опасно натягивались на жирных бедрах. Брюхо колыхнулось, когда он беззвучно рассмеялся: волна пробежала по телесам, зажатым цветным жилетом, который он носил под синим мундиром, безвкусно усеянным золотыми листьями и шитьем. Мундир не сходился на безразмерном животе, и его приходилось стягивать, как застежкой, золотым браслетом. Через правое плечо был переброшен красный шарф. На шее, с трудом видимой из-под многочисленных подбородков, висел золотой крест с эмалью. Кисти золотых эполетов змеями расползались по массивным плечам.

Сержант Дерон, теперь именующий себя маршалом Пот-о-Фе, снял украшенную белыми перьями шляпу, открыв лицо, больше подходящее херувиму – вернее, стареющему херувиму: обрамленное светлыми кудряшками, оно излучало счастье и доброжелательность.

– Mes amis! – он бросил взгляд на Шарпа. – Parlez-vous Francais?[49]

– Нет.

Он погрозил Шарпу пальцем:

– Вам непременно надо выучить французский. Чудесный язык. Да, полковник? – он улыбнулся Дюбретону, но тот промолчал. Пот-о-Фе пожал плечами, хохотнул и перевел взгляд на Шарпа. – Мой английский очень плох. Подождать полковника, да? – он завертел головой, насколько позволяла жирная шея. – Mon Colonel! Mon brave![50]

– Иду, сэр, иду! Иду! И вот он я! – в дверь проскочил человек с желтушным лицом, беззубой улыбкой, детскими голубыми глазами и пугающими судорогами. Он был одет в мундир британского полковника, но этот наряд совершенно не скрывал ни безобразной толщины брюха, ни явной силы, кроющейся в руках и ногах.

Несуразный полковник вдруг остановился в полупоклоне и уставился на Шарпа. Лицо его дернулось, раздался смешок, а губы расплылись в ухмылке:

– Шарпи! Привет, Шарпи!

Из угла рта потекла струйка слюны, оборвавшаяся после очередного спазма.

Шарп медленно повернулся к Харперу:

– Не стрелять, сержант.

– Не буду, сэр, – голос Харпера был полон ненависти. – Пока не буду, сэр.

– Сэр! Сэр! Сэр! – человек с желтым лицом, называвший себя полковником, расхохотался и вытянулся в струнку. – Никаких сэров здесь нет. Никаких чертовых сэров и никаких чертовых милордов! – он снова расхохотался, нагло и пронзительно.

Шарп почти ждал этого и подозревал, что Харпер тоже этого ждал, но ни тот, ни другой не дрогнули. Шарп надеялся, что этот человек давно мертв, хотя сам он и уверял, что убить его нельзя. В солнечном свете, залившем клуатр, перед ними стоял, заливая слюной мундир, бывший сержант Обадия Хэйксвилл. Хэйксвилл.

Обадия Хэйксвилл. Сержант, завербовавший Шарпа в армию. Человек, из-за которого Шарпа высекли на пыльной площади Богом забытого селения в Индии. Хэйксвилл.

Человек, из-за которого в этом году высекли и Харпера. Тот, кто пытался изнасиловать Терезу, жену Шарпа, кто держал заточенный байонет у горла маленькой дочери Шарпа, Антонии. Обадия Хэйксвилл.

Голова на длинной шее судорожно дернулась. Дорожка слюны сбежала изо рта на мундир. Он отхаркался, сплюнул и начал раскачиваться из стороны в сторону. Это был человек, которого нельзя убить.

В двенадцать лет он был повешен – как объявили, за кражу овцы, на самом же деле, из-за того, что сельский священник, чьей дочери пытался домогаться Хэйксвилл, предпочел не смешивать репутацию своего ребенка с грязью. Мировой судья был этому только рад.

Он был самым младшим из приговоренных к повешению в тот день. Палач, желая порадовать многочисленных зрителей, не стал дергать жертв за ноги, чтобы сломать им шею: пусть сдохнут медленно, раскачиваясь в петлях и удавливая себя до смерти сами, пусть толпа смакует каждый хрип, каждое судорожное движение. Он заводил собравшихся, предлагая дернуть повешенного за ноги и реагируя в зависимости от положительного или отрицательного ответа публики. Никому не было дела до хилого парнишки на краю виселицы. Хэйксвилл повис, симулируя смерть, даже почти провалился во тьму, но перед тем, как наступил конец, небеса разверзлись.

Улица, где находилась тюрьма, вдруг оказалась затоплена ливнем, молния ударила прямо во флюгер на шпиле церкви – и широкая рыночная площадь опустела: мужчины, женщины и дети разбежались в поисках укрытия. Никто не видел, как дядя Хэйксвилла разрезал веревку и снял тщедушное тело, а если и видел, посчитал, что парнишка умер, и тело его продали доктору, любителю поковыряться в свежих трупах. Но дядя унес Обадию в переулок, привел в сознание и приказал уходить навсегда. Хэйксвиллу оставалось только повиноваться.

С того дня у него начались спазмы, не прекратившиеся за тридцать лет. Хэйксвилл открыл для себя армию, идеальное прибежище для таких, как он. Будучи рядовым, он усвоил простую науку выживания. Для старших по званию, для офицеров Хэйксвилл стал идеальным солдатом, дотошным во всем, что касается обязанностей и долга, – и это сделало его сержантом. Офицер, в подчинении которого находился сержант Хэйксвилл, мог не беспокоиться о дисциплине во вверенном ему подразделении: Хэйксвилл терроризировал свои роты, добиваясь полного повиновения. А за освобождение от тирании уродливый сержант брал свою цену – деньгами, выпивкой или женщинами. Он не уставал удивляться, на что готова пойти замужняя женщина, чтобы спасти своего солдатика от порки. Вся его жизнь теперь была посвящена мести судьбе, сделавшей его ужасным, никем не любимым существом, презираемым сослуживцами и полезным только для старших по званию.

• Предыдущая
• 13/76
• Следующая