Нэнуни-четырехглазый - Янковский Валерий Юрьевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/57
- Следующая
Антипов скинул шапку и перекрестился:
— Слава тебе господи, пронесло! — Он полез за часами. — Глядите, всего-то на полчаса мы ее опередили…
Михаил Иванович усмехнулся и неопределенно покачал головой. Он давно привык верить не в бога, а в свой опыт, в свою звезду. А лошади перестали жевать и, обернувшись к реке, тревожно вытянули шеи, словно тоже поняли миновавшую опасность…
Снег сошел на глазах, забайкальские горы и степи ярко зазеленели. Их миновали своим ходом, весело, без приключений. Наступил май, и вот впереди сверкнула знакомая Ингода. Показалась станица Сиваково, где каторжане строили баржи когда-то и откуда трое ссыльных поляков на своей «Надежде» начали плавание на Дальний Восток.
Путешественники остановились в сильно потемневшей за эти годы избе старого друга Силы Михайловича Ковалева. Старик заметно ссутулился и побелел за два десятилетия, но был по-прежнему бодр и гостеприимен. Вечером они снова пили сливанчик, расспрашивали, рассказывали о прожитых годах. Ковалев удовлетворенно отер бороду и посмотрел на Янковского:
— Доброе дело делаешь, Михайло Иванович, хорошие кони людям завсегда, о, как нужны. Эких красавцев подобрал — любо-дорого посмотреть. А с плотами да со сплавщиками мы тебе отсель поможем, не сумлевайся!
— Благодарю, Сила Михайлович, я на вас крепко рассчитывал.
— Да как не помочь старым друзьям? И плоты крепкие свяжем, и парней надежных выделим. Ты же их не обидишь, я знаю. До. Благовещенска, стало быть, на плотах, а оттель пароходом?
— Я полагаю так, а каково ваше мнение?
— Замыслил ты правильно. Только вот погода какая-то странная. Чует сердце — быть ноне дождям, наводнению. Ну, да на плотах оно не страшно. Только харчей прихватите поболе: муки, сухарей, соли. Овса копям на весь путь не наберешь, да скоро трава подымется, пасти да подкашивать будете, не пропадут… Вы пейте, господа, пейте наш забайкальский сливай, дале-то им никто не угостит. Да, лодку-то свою, красавицу «Надежду» где оставил, аль подарил кому?
— Весной семьдесят четвертого, когда расставался с товарищами в станице Козакевичево на Уссури, там и оставил. Она им, слыхал, потом еще хорошо послужила.
— А Бенедикт-то Иванович теперя что делает, куды подался? А дружок евоный, Виктор, кажись, — вы с ем все спорили — где?
— Их обоих отпустили на родину, в Польшу. Бенедикт Иванович сейчас профессор во Львове. А вот мне отказали.
— Не пушшают, значит, антихристы? Ну да ладно, у тебя теперь во какое дело. Да и жена, дети. Ты, паря, теперь, почитай, сам уже русский. Польского, поди, половина осталась?
— Это вы, пожалуй, верно говорите. Почти так и есть.
— Как не так, Русский ты, брат, теперича…
— Я вот о чем хочу еще спросить, Сила Михайлович. Как у вас нынче насчет разбоя, — спокойно?
— Да ноне вроде потише. Хотя не так давно в Кяхте знамени-и-того разбойника, беглого каторжника Капустина повесили.
— А за что казнили, убил кого, что ли?
— Много побил народу, Грабитель и убивец был страшенный. Правда, больше все проезжих хватал. Тройки останавливал, почту…
— Неужто коней один останавливал? — с недоверием вмешался в разговор Антипов.
— Один. Огромадной силы был человек. Да и супротив лошади слово свое имел. Как свистнет, гикнет, — сказывают, так кони и станут, словно повязанные. Храпят, а не идут. Лихой был мужик!
— И долго он так разбойничал?
— Годов, почитай, пятнадцать. Как вы тогда на «Надежде» уплыли, так в скорости и объявился. Все Забайкалье его боялось.
— И за столько лет никак не могли поймать?
— Нет. Сколь раз у жандармов промеж пальцев ускользал. Ловкий черт. Однако взяли наконец, пьяного. Заковали. А опосля и повесили при всем народе. Только перед казнью он таку историю рассказал, — покаянную. Аль не слыхали?
— Да нет, откуда нам услышать. Расскажите.
— Это, значит, когда железы с него сняли, священник подошел грехи отпускать, а Капустин и говорит: подожди, батюшка, дай я перед всем обчеством покаюсь, как на духу… Перед смертью-то, значит, каждый такое полное право имеет — последнее слово сказать. Ну вот. Поклонился Капустин на все четыре стороны и говорит: «Граждане-братцы! Все, что судья здеся зачитали — правильно. Много сгубил я душ християнских, да, видно, уж так на роду было написано. За то и ответ держу. Только есть один трех, когда не хотел убивать, а убил. В нем и хочу покаяться. Потому — душу он смущает». Пришил, говорит, однажды купца, ограбил. Золотишка забрал изрядно и загулял. Напился в кабаке подходяще, а опосля вышел в огород и залег под забором в бурьяне, чтобы в хате сонного не забрали. Летом дело было, тепло. Проснулся — ктой-то поет. Глянул, а на заборе скотовод тамошний сидит. Тоже си-ильно пьяный. А у них песни какие? Не видит, о чем думает, про то и орет… Небо, поет, синее, облака белые, солнце светит. Тепло, мол, хорошо. А еще, говорит, съел я целого барана, выпил четверть водки и стал сильно храбрый, никого не боюсь. Ни хозяина, ни урядника, ни пристава. Даже самого Капустина не боюсь! Вот ведь како слово дурак вымолвил!..
Сила Михайлович отхлебнул из большой глиняной кружки и обвел своими немеркнущими глазами кречета гостей:
— Вымолвил, а у Капустина сердце и вскипело. «Ах ты, — думат, гнида, врешь! Сейчас я тебя напужаю…» Поднялся из бурьяна, значит, как есть, встрепанный, без шапки, шагнул к нему и спрашивает по-ихнему: «Что ты сказал? И Капустина не боисься?» А он, сердешный, как увидел меня, икнул, значит, да и бух с забора, что куль с мукой… Подошел я, пошшупал его, а он уж того, готов, отдал богу душу! Не хотел, а убил. «И решил я, граждане, еще тогда покаяться в сем грехе перед всем, честным народом. Ну вот, и облегчил душу. Теперь пушшай вешают. Я готовый». — И шагнул, говорят, спокойно под перекладину…
— Ну, дед, ты нам и рассказал историю. Теперь мы ее своим на Дальний Восток свезем. Больно занимательно! — Антипов отер рукавом рубахи пот.
— Интересно, не интересно, а это я к тому, что Михало Иванович спросили, — спокойно ли у вас нынче в Забайкалье стало. Вот после Капустина, можно сказать, беспокойствий не слыхать…
Плоты связали быстро и на греби встали опытные казаки-сплавщики. И снова станица Сиваково высыпала на берег провожать гостей в далекий путь…
Но дед Сила оказался прав: лишь несколько дней простояла ясная погода, а потом необычно рано нагрянули проливные дожди. Вода в реке поднималась с часу на час.
Вскоре Ингода приняла справа Онон, и быстрая Шилка помчала плоты к Амуру. Река вышла из берегов, затопила станицы, унесла у казаков зимние запасы сена. Брать его стало негде, и на плотах начался голод… День, другой, третий ждали, что вот-вот удастся где-то причалить, — попасти лошадей, накосить молодой травы, но все вокруг было залито водой. Одна ослабевшая кобыла упала за борт и сразу утонула. Вторая легла и не поднималась.
Лошади худели так, что на них становилось страшно смотреть. В предчувствии беды, Михаил Иванович потемнел. Жалостливый к животным, Антипов отворачивал жалея, не смотрел в глаза. В конце концов он не выдержал.
— Худо дело, Михаил Иванович, так скоро весь табун загубим!
Запавшими от боли и тревоги глазами Янковский задумчиво провожал скользящие мимо затопленные острова. Тальники, одни макушки тальников. А что если?..
— Слушай, Афанасий, давай пристанем к острову, нарежем лозы. Может быть, с голоду начнут грызть кору?
По его команде плоты направили к густым зарослям тальников на затопленном мутной водой низком песчаном острове. Привязались, спрыгнули в воду и дружно принялись резать молодые побеги ивы. Втащили на плоты, раздали по охапке прутьев коням. И… лошади с жадностью набросились на этот корм, обычный для оленей и сохатых!.. Антипов хлопнул себя по ляжкам:
— Ну, Михаил Иванович, хоть это не овес и не сено, однако теперь кони с голоду не пропадут! Гляди, как жуют, сердешные. Умницы вы наши, умницы, — отставной кавалерист отвернулся и стыдливо вытерся рукавом.
- Предыдущая
- 28/57
- Следующая
