Тайна деторождения: практика и теория (СИ) - Саринова Елена - Страница 13

— Зовут- то вас как? — решила и я пойти на сближение.

— Зовут? — расплылись мне во всю физиономию. — Прохор. Прохор Гуревич. Живем с бабкой наискось отсюда, вот я вас и заприметил.

— Ага. А староста ваш где? Мне бы в книгу глянуть с записью о тетке, чтоб точно удостовериться в родстве.

— Так вы, миллюди, сегодня его не найдете.

— Это еще почему? — вздернул брови Спас.

Селянин на всякий случай отступил от него к косяку:

— Тверёзым не найдете. Праздник ведь. Вся деревня — в корчме Гргура или возле, на площади, гуляет. И вы бы туда пошли? Праздник ведь, Новый год.

— Значит, и староста там? — строго уточнила я.

— Ага. Я ж говорю.

— Про то мы слышали, — Спас, напоследок пугнув мужика бровями, подошел вплотную ко мне. — Что будем делать?

— А что будем делать? — в задумчивости протянула я. — Надо идти к…

— Гргуру! — спешно встряли из-за широкой Спасовой спины. — Я и провожу вас. Там и заночевать можно. А то тут-то? Околеть разве что, — и так прочувствованно вздохнул, что мы с башенником переглянулись: точно, чего-нибудь вынес.

— Ладно, Прохор Гуревич, — развернулся к нему Спас. — Веди к этому…

— Гргуру.

— К нему. Хе-х. Корчмарь и с таким именем?

— Это — не имя. Это проверка целая! — радостно огласились нам уже из сеней. — Бабы наши стожковые так мужиков своих проверяют: если затрудняешься внятно сказать, у кого весь вечер проторчал, значит, нетверёзый. И тогда… Проверка еще та!

— По-шли, — в последний раз окинув глазами дом, качнулась к порогу и я. Вслед за Спасом…

Деревенское гулянье мы застали уже в полной красе. И вдоль и поперек. И вширь и в глубину. Вот «в глубину» вначале и занырнули. Оставив у корчмового входа лошадей подскочившему шустрому пареньку. Вроде, пока «тверёзому». И сразу попали в Новый год. Здесь он выражался во многом: во-первых, сам факт непотребной пьянки с утра — селяне даже зимой в обычный день себе такого позволить не могут. Во-вторых, щедро натыканными по щелям между бревен еловыми ветками с кое-где уже объеденными на них кренделями. И в третьих:

— С праздником, милгости! Бог — на небе, Новый год — на земле! — вот этим приветствием сразу от входа.

— Гыгур, тащи нам сюда еще своего этого!

— Да погоди ж ты! Проходите. У меня как раз два места освободились. Прохор, и ты здесь? Тож проходи! — длинный корчмарь с залихватски подкрученными черными усами, радостно раскинул нам руки. — О, Божий воин, у меня для вас квас шиповниковый найдется.

Спас в ответ воздел глаза к потолочным расписным балкам. Я хмыкнула:

— Так Новый год же? Он для всех на земле. Спас?

— Так а мы…

— Все нормально. Можно.

— Ладно, — кивнул мне башенник, пытаясь спрятать в щетину улыбку. — Куда нам?..

И мы, все трое, считая местного Прохора, гармонично влились в стожковый Новый год.

Сначала время тянулось на удивление медленно. Мы со Спасом, слушая краеведческую лекцию от втиснувшегося рядом Прохора, просто с удовольствием поглощали еду. Иногда, правда, кивали и задавали лектору наводящие вопросы. В основном, сворачивая от местной флоры и фауны в мою «родственную» тему. И я еще четко помнила, что сегодня надо много успеть… Потом Прохор в порыве энтузиазма, начал знакомить нас с местным населением. Их мы тоже «опрашивали». И чем дольше, тем больше узнавали подробностей о моей родной «тетке»:

— Она вообще добрая была. Отзывчивая. И брала недорого: двух кур за настой. Настой хороший. Да и куры у меня — тож… Зачем ей столько кур? — и задумчивым взором в рюмку перед своим курносым носом. — Ну, будем! С Новым годом, миллюди!

Потом — следующая с откровениями:

— А и жилось Стэнке трудно. Все время — одна. А что с этих мужиков-то? Мы ведь с ней подруги были. Да. Лучшие. Бывало, придет ко мне, и сядем с ней на завалинке семечки грызть. Она мне про все рассказывала. И про мужиков своих. Трех или четырех. Только про последнего всегда молчала… О-ох. Ну, за упокой ее души, прости Господи. Да, и с Новым годом, — смахнув кончиком косы скупую подружью слезу.

Но, больше всего «порадовала» меня лично третья. Самая, пожалуй, осведомленная и непредвзятая. Как и положено хозяйке деревенской лавки:

— А что о ней, о Стэнке, говорить? Тетка у тебя была — простая баба. И налюбилась всласть и натерпелась. Но, молчала всегда. Не то что некоторые — на пол деревни орут. Я один раз лишь видала следы от этой ее «любви». Роковой. И, знаешь что? Все ж, ведьма она была. Хоть и баба… Почему? А, пришла тогда ко мне в лавку за солью и руку с деньгами через прилавок протянула. У нее выше ладошки — след от мужской пятерни. Смачный такой. И вдруг… — сглотнула лавочница слюну. — исчез. Прям у меня на глазах. Стэнка тогда рукав одернула, на меня зыркнула и вон бежать… Долго после не приходила… Вот так вот… Ну что, Пашута, давай, за наше с тобой бабье счастье. Не чокаясь…

Уф-ф… А вот старосту мы со Спасом так и не дождались. А, не надо уже. И без него больно «весело».

— Ты чего это загрустила невзначай?

— Не знаю, Спас.

— А я вот знаю, А… Пашута. Думаешь, слепой?

— Сколько пальцев? — растопырила я перед мужским носом пятерню.

Спас сосредоточенно скосился в самый ее центр:

— Много.

— Значит, не слепой, а просто… как это, «нетверёзый».

— А даже и так, — мотнул башенник головой. — И поэтому тебе скажу, девица: что-то тебя гнетет.

— О-о, только вот исповеди сейчас недостает. Хватит с меня и одного Святого.

— Не богохульствуй.

— А ты не лезь в душу.

— А ты… — смолкнув, прищурился Спас. — Что, так и не скажешь? По старой-то дружбе?

— А-а… А ты ведь мне и вправду, друг.

— А то?

— И как я раньше не догадалась?

— И-и? — склонился ко мне через стол Спас.

— И-и… гнетусь, друг.

— Во-от!

— Еще как гнетусь. Понимаешь… Я ведь люблю его.

— Кого?

— Ника, — недоуменно уточнила я. — Я его люблю. И все у нас замечательно. Даже слишком.

— А такое бывает? — выгнул башенник бровь.

— Ага. Бывает, — вздохнула в ответ я. — Только, он замуж меня хочет взять.

— А ты?

— А я?.. Спас, ну какая из меня «жена»? Это ж — обязанности. Одни сплошные обязанности.

— А ты их боишься?

— Ага. Боюсь. Я вообще жизни боюсь. Настоящей. Цивили… цивилизован-ной.

— Все с тобой ясно.

— И что? — подняла я от стопки глаза.

— А то, что пора тебе.

— Куда?

Мужчина насмешливо хмыкнул:

— Замуж. Иначе так и будешь бегать от жизни. Настоящей. С настоящими радостями и обязанностями. Их никакая служба не заменит. Ни здесь, ни у тебя в твоей канцелярии. Потому, как это — не жизнь. Это — служба.

— И где-то я уже подобное слышала, — скривилась я, глядя в разрисованное мелом окно. — Точно. Лекарь мой прежний тоже самое вещал. Господин Дучи… Все, Спас.

— Что, терпение лопнуло? — ехидно уточнили у меня.

— Нет. Просто, уже пора.

— Куда?

— Дело еще есть, — сказала и, как можно тверже поднялась из-за стола.

Спас мою попытку повторил:

— Что за дело?

— На местном погосте. Осталось последнее уточнить… кое-что.

— Милгости! Куда ж вы? Скоро все на площадь — костер жечь.

— Господин Гр-р-гу-р, мы — ненадолго. Туда-обратно…

— Глухо и уныло, — громко вздохнула я.

— Тихо и спокойно, — поправил, стоящий сбоку Спас.

— А может, повеселимся? — прищурилась в погостную даль я.

— А может, через плечо тебя да обратно — в корчму? — поднял брови он.

— Фу, как невоспитанно. А еще дру-уг… Ладно. Сейчас сторожа вызову, чтоб процесс ускорил.

— Какого сторожа? — уточнил Спас. — Где ж ты видела, чтоб на деревенских погостах и… А-а. Этого.

— Ага-а, — и сдернула с рук перчатки… хотела сдернуть — они у меня уже из карманов распахнутого тулупа торчали. — Один… момент.

— Х-хе-х!

— А ты — назад, к воротам, чтоб «нимбом» не отсвечивать.

У меня за спиной послушно заскрипели ботинками. Я же оборвала травяной стебель, и пальцем расчертив на снегу пентаграмму, воткнула его в самый центр. После произнесла слова… Еще раз произнесла… И еще… Да, моя ж ты мать! «Амнистия»[7] нынче или нет? Или она на таких древностей не распространяется?.. О-о! Появился.