Её единственная страсть - Лэтоу Роберта - Страница 3

• Предыдущая
• 3/40
• Следующая

Девочки любили Дендре; мать олицетворяла собой дом, заботилась о них, как в свое время о ней заботилась ее мать. Но они были и дочерьми своего отца, притом во всех отношениях больше походили на Гидеона. Благодаря таланту отца они получили известность и богатство, были способны начать самостоятельную жизнь, имея все, чего у родителей не было в юности. Интересные девушки, они каждая по-своему собирались добиться успеха, как это сделал отец и делала Эдер. И понятно, что они радовались ее присутствию.

– Обед готов, – объявила Дендре. Группа распалась, и все направились в столовую.

Бросив в кипящую воду спагетти домашнего изготовления, Дендре вновь ощутила, что держит в руках свое счастье. Гидеон и девочки ждали, что их накормит хозяйка дома. Она улыбнулась, вспомнив свою поговорку: «Любовница – это не жена».

Гидеон встал рядом с Дендре, снял с нее косынку, поправил пряди ее волос. Она повернулась к мужу, подалась вперед и поцеловала его. Он взял с рабочего стола чайное полотенце, утер пот с ее лица и любовно погладил по плечу. Просунул руку под купальник, погладил ее голую грудь, потом зад. Ему всегда нравилось ее тело, но он перестал писать портреты жены уже давно, с тех пор как из его любви к ней ушла страсть.

Гидеон отошел на несколько шагов от жены. Он ощущал в себе ту ауру радости, возбуждения и силы, которую любил носить, как король свою мантию. Ему хотелось ощущать полноту жизни еще острее, и это чувство давала ему Эдер, ее страсть и ум – а не жена с ее спагетти. Дендре давала ему нечто иное – семейную жизнь, помеху творчеству, – и это угнетало, душило его.

– Целый день трудишься до изнеможения над стряпней… такая жарища… зачем?

У Дендре хватило ума не ответить «ради тебя».

– Где Китти и Юкио? Наверно, дала им выходной?

– Нет, – отозвался Юкио.

Гидеон обернулся и увидел его и Китти, слуг Дендре. За ними в кухню вошли его помощники.

– Мы установили на пляже обеденный павильон. Стол накрыт, вино охладили, и мы пришли сказать, что обед подан.

Все потянулись за тарелками, чтобы взять их на пляж.

Гидеон пришел в восторг. Он обожал обедать в кругу семьи и друзей под навесом из тростника у кромки воды. Он предвкушал один из тех долгих, неторопливых обедов, после которых так славно полежать на песке или погулять по пляжу. Особой радостью являлось присутствие Эдер. Он намеревался уйти с ней подальше, поплавать в океане, заняться сексом и полежать в объятиях друг друга на песке у самой воды, чтобы их обдавало волнами. Он был без ума от Эдер. И она от него.

Несколько секунд Гидеон разглядывал жену. Язык ее телодвижений был утонченным, сдержанным. В нем была бодрость молодости, некоторая внешняя холодность, предполагавшая горящий внутри огонь. То, как Дендре пользовалась этим языком, нравилось ему до сих пор. Лицо некрасивое, но интересное. Когда-то эти черты волновали его сокрытыми глубинами ее характера. Теперь он знал, что там, в глубине, самоотверженная преданность и любовь к нему и дочерям, полная покорность его славе и богатству. Вся жизнь Дендре была сосредоточена на нем. Гидеону когда-то это очень нравилось. Теперь только раздражало.

Гидеон отнес в павильон большое блюдо спагетти. Жара и влажность по-прежнему были гнетущими, но обед проходил в трех футах от воды, и легкий ветерок, волны, подкатывавшиеся почти к ногам, приносили какое-то облегчение. Дендре села в конце стола, Гидеон во главе, и обед начался.

Дендре смотрела через стол на мужа. Он выглядел очень молодым, полным жизни, воздух был наэлектризован его присутствием. Он мог быть очень забавным и во время обеда вызвал всеобщий смех, рассказав пару историй из мира искусств. Адам играл на флейте. А Эдер! Она сияла красотой и чувственностью, носила купальный костюм, как матадор свой плащ. Вдоль кромки воды прогуливались несколько человек из Сосен, небольшого поселка, расположенного южнее; они вежливо, с некоторым благоговением при виде великого человека спросили, можно ли сфотографировать их застолье. К удивлению Дендре, Гидеон дал согласие и спросил, пришлют ли ему фотографию. Те пришли в полный восторг.

Большая часть компании, пресыщенная едой, вином и весельем, задремала на песке под пляжными зонтами. Эдер и Гидеон пошли прогуляться по берегу. Вернулись они в павильон, где Дендре подавала чай и пирожные, уже в сумерках. Их долгое отсутствие не вызвало беспокойства ни у жены Гидеона, ни у других. Все привыкли к исчезновениям и появлениям великого художника.

Шум гидросамолета заставил Эдер прекратить чаепитие. Последовало торопливое прощание, поцелуи некоторых гостей, «спасибо» хозяйке за превосходное угощение. Гидеон и все три дочери Пейленбергов сопровождали Эдер по узкому острову к бухте, где самолет ждал ее, чтобы доставить обратно в Нью-Йорк.

В самолете Эдер погрузилась в полусон. Расслабленная, томная, она вызвала в воображении занятия любовью с Гидеоном в его мастерской и на пляже. Гудение самолета убаюкивало ее и вызывало желание. Эдер затрепетала от возбуждения, ощутив, как по телу прошла волна страсти. Ей захотелось испытать экстаз еще раз.

Близость с Гидеоном давала ей настолько острое удовольствие, что спуститься с этих высот было нелегко. Поэтому в темноте открытой кабины Эдер вновь и вновь переживала каждый миг их дневных занятий любовью. Она впилась зубами в тыльную сторону ладони, чтобы подавить сладострастный вскрик, напрягшись всем телом, задержала дыхание, содрогнулась еще раз, и все было кончено. Наконец-то она спустилась из сексуальной нирваны. Великолепный оргазм без Гидеона был своего рода гарантией, что она не зависит от него даже в этом.

Гидеон был самым могучим мужчиной из всех, кого она знала. Он съедал своих женщин и выплевывал, не задумываясь над тем, что делает, а Эдер не хотела, чтобы ее использовали таким образом. У Гидеона была только одна настоящая любовь, одна подлинная страсть – его работа. Эдер говорила с Гидеоном на эту тему, и он признал, что это правда. Всех женщин мира он мог бы принести на алтарь своего творчества.

Эдер рассмеялась в темноте. Она чувствовала себя не менее сильной, чем он. Вдвоем они удовлетворяли страсть и интеллектуальные запросы друг друга, упивались своей независимостью и понимали один другого, как никто на свете. Для них никогда не кончится вечная игра мужчины и женщины в кошки-мышки. Эта игра была вдохновляющей и опасной, потому что ставки в ней были высоки: эрос, любовь и сверх-я.

Дендре, разумеется, сидела за столиком номер один в цокольном этаже музея Гуггенхайма. Никогда музей не выглядел так великолепно, так оживленно, как в тот вечер, когда общественность чествовала Гидеона Пейленберга ретроспективной выставкой его работ. Потребовалось три года, чтобы организовать выставку, и несколько недель, чтобы установить освещение: подчеркнуть достоинства каждой картины, коллажа, каждой скульптуры. Мягкий, неяркий свет в нескольких дюймах над полом, чтобы можно было ходить, а выше темнота усиливали впечатление. Здесь царила атмосфера гения Пейленберга. Цокольный этаж, где гости вернисажа ужинали и вели непринужденную беседу, был освещен тысячами мерцающих свечей.

Как и требовал протокол, Дендре предупредили о том, что ей предстояло услышать. Государственный департамент и видные представители мира искусства заботились, чтобы официальные мероприятия проходили гладко. Однако когда ее мужа вызвали для получения ордена Почета из рук президента Соединенных Штатов за вклад в американское искусство, Дендре почему-то удивило, что ему нужно встать и идти к круглому помосту. Все присутствующие поднялись и устроили Гидеону долгую овацию. Раздавались топот и крики «браво!». Вдруг в ее сознании возник протест: «Гидеон, этот орден настолько же мой, насколько и твой, тварь ты этакая!» Это было совершенно несовместимо с ролью жены художника и потрясло Дендре.

Откуда этот яростный протест? Правительства многих стран удостоили мастера почестей, тем более не в новинку были блестящие выставки, восторг зрителей и художественной общественности. Однако до этого вечера художник уклонялся от приемов, выражал свое сожаление по поводу невозможности участвовать в очередной церемонии и присылал своего агента Хэвера Сэвиджа получать от его имени всевозможные награды. Дело было не только в том, что Гидеон презирал светскую сторону жизни мира искусства – художник знал себе цену, знал меру своего вклада в современное искусство и считал, что может плодотворнее использовать свои силы и время, нежели очаровывать людей, которые восхваляли его.

• Предыдущая
• 3/40
• Следующая