Тросовый талреп - Льювеллин Сэм - Страница 26

• Предыдущая
• 26/72
• Следующая

Из комнаты напротив кухни слышался беспорядочный шум борьбы. Эта комната казалась полной кроватей, а по кроватям катался какой-то клубок. Я прошел в глубь комнаты, насколько смог. Борьба прекратилась. Темноволосые девочки поспешно отбежали от темноволосого мальчика, которого они, кажется, пытались придушить подушкой. «Бедные маленькие дьяволята», — подумал я.

— Добрый вечер, — произнес тихий голос из угла. Он принадлежал четвертому ребенку, который был постарше остальных. У него была веснушчатая, белая кожа, как у его матери, рыжие волосы и бледно-голубые глаза. Джокки. Одна сторона его лица была изуродована огромным красным рубцом.

— Что это с тобой? — спросил я.

— Медуза, — ответил он. — Они ядовитые. — Он поднял куртку пижамы. — Смотрите.

На бледной коже выделялись рубцы длиной с фут, этакие воспаленные алые холмики.

— Тебе надо обратиться к врачу, — сказал я. — А какого рода эти медузы?

— Я их и не видел, — сказал Джокки с небрежностью, которая показалась нарочитой. — Мама приносит всякую дрянь. А вы пришли насчет папы?

В мои кишки вполз холодок страха. «Да, — подумал я, — мне удалось отыскать твоего отца, он уже две недели находится под водой, и его труп жрут мерзкие твари». Я улыбнулся самой лучшей улыбкой, на которую только был способен.

— Мама расскажет тебе, насчет чего я приходил, — сказал я.

— Он мертв, — сказал мальчик. — Он должен был умереть.

Тем временем дети улеглись по кроватям и лежали очень спокойно. Я повернулся и вышел, чтобы они не увидели моего лица. Адвокаты не должны плакать, но Гарри Фрэзер плакал.

Скромную гостиную украшали салфеточки, портреты суровых мужчин и женщин в синих костюмах и черных платьях и пластиковая Дева Мария с бутылью святой воды из Лурда у ног. Морэг не плакала. Она кусала себе губы. Фиона сидела подле нее на диванчике. В комнате повеяло холодом, словно в ней шло бальзамирование для похорон.

— Я рассказала Морэг, какой вы блестящий адвокат, — сообщила Фиона.

Морэг грустно посмотрела на меня и сказала:

— Но я полагаю, у вас не найдется времени при вашей работе и всем прочем.

Она перестала кусать губы. Она выглядела белой и усохшей, постарев внезапно, как только рухнула последняя надежда. Я запихнул свои руки в карманы и выглянул в окно. Эта комната выходила на море, из нее открывался вид, которым любовались только в дни семейных праздников и семейных похорон. По ту сторону ржавого железа и штабелей выловленного леса солнце высекало белые искорки из сапфирового моря.

Внезапно я почувствовал себя очень усталым. Усталым от боли, которую испытывает ныряльщик из-за азота в своей крови. Усталым от воспоминаний о том, как в девять лет я читал во всех газетах о потерпевшем катастрофу самолете. Точно не зная, что случилось с Джокки Салливаном, можно все-таки надеяться, вопреки истине, на то, что ничего этого не было и что ты вот-вот проснешься и все снова будет в порядке.

— Я сделаю все, что смогу, — сказал я.

Она шагнула вперед и пожала мне руку. В ее ладони ощущалась шероховатость и твердость камня.

— Спасибо, — сказала она.

Когда мы вернулись на «Флору», я включил радиосвязь и вызвал береговую охрану. Мы опять поплыли к месту гибели Салливана и дожидались там, пока не прилетели вертолеты. С них свесились тросы для скоростного спуска, ныряльщики ушли под воду. Потом люди из береговой охраны поднялись на «Флору» и выслушали мое заявление.

— Есть же такие ублюдки! — сказали они. — Кто-то прошел прямо сквозь него. Мог и не узнать, что потопил какое-то судно. И никто бы не узнал.

Они ткнули своими большими пальцами вниз, в глубины моря, где крейсировали подводные лодки.

Вертолеты с грохотом улетели. И когда солнце стало опускаться в огненно-черное море, как наполненный кровью мешок, «Флора» направилась обратно, к Лоч-Биэгу.

На следующий день с утра лил дождь. Я отвез бледную и непреклонную Фиону на «лендровере» в пресвитерианскую церковь. На Фионе был серо-зеленый свитер, под стать ее глазам. Дорога через горную долину с обнаженными скалами напоминала горный пейзаж. Ближе к церкви на три четверти мили вдоль обочины были припаркованы автомобили. Я помог ей выбраться из «лендровера», а затем смотрел через залитые дождем окна машины, как она пробирается между людьми, одетыми в черное, к дверям церкви, словно птица-зимородок сквозь стаю ворон.

Когда я припарковал автомобиль и вошел в церковь, она стояла перед правой церковной скамьей у дубового гроба Эвана, прямая как струна. Повернувшись в мою сторону, она перехватила мой взгляд и сделала едва заметное движение головой. Проспер был здесь и поманил меня, но я прошел мимо него, мимо Лундгрена, Джерри Файна и всех остальных в темных костюмах и платьях, болезненно ощущая на себе легкомысленный спортивный пиджак и бледно-серые фланелевые брючки, и встал рядом с Фионой. Я чувствовал глаза на своем затылке. «Новый любовничек», — должно быть, думали некоторые из них.

— Спасибо, — сказала она.

Я понял, что все правильно. Священник был краток. Гектор и пятеро мужчин, которых я не знал, вынесли гроб из церкви. Дождь превратил черную землю в грязь. Гектор шел рядом со мной в чопорном темном костюме.

— Здесь есть такие, — мрачно сказал он, — кто не столько сожалеет, сколько делает вид.

Я вспомнил скорбные лица присутствовавших в церкви и подумал, кто же именно был таким. Церемония закончилась. Фиону окружила кучка соболезнующих. Спустя десять минут она сказала:

— Отвези меня домой.

В «лендровере» она порылась под сиденьем, отыскала одну из оставленных Эваном полупустых бутылок «Гленморанжа» и выпила. Дизель заревел, когда мы съехали с главной дороги и покатили по разбитой колее, ведущей к дому.

— Спасибо тебе за это, — сказала она. Наступило молчание, наполненное стуком поршней и звяканьем подвесок. Потом она сказала: — Это был не Эван. Эван там, на холме.

Не было никакой романтики в ее словах, а была чистая правда. Гроб, который мы захоронили, был пустым.

Мы проехали в молчании все пятнадцать миль мимо лунных скал и вереска, поднимаясь к перевалу, который отрезает залив Сэллеч от моря. Мы миновали окаймленное камышами маленькое озеро и начали медленно спускаться по серпантину, ведущему вниз. Когда мы преодолели последний поворот, пол нами раскинулся Лоч-Биэг. Серая поверхность залива была покрыта множеством черных крапинок.

— Посмотри на эти суда! — сказала она.

Там, должно быть, их было не меньше сотни. Рыболовные суда, небольшие траулеры, суда для ловли вертикальными сетями и для ловли корзинами. Но были и яхты, и даже нечто черно-белое и ржавое, — возможно, какой-то паром, отправившийся погулять на выходной.

Фиона закрыла лицо руками. Когда мы подъехали к первому из деревьев у реки, она выпрямилась, вытерла нос и жалобно посмотрела на меня.

— Не уходи слишком далеко, — произнесла она странным, задохнувшимся голосом.

А потом я помогал ей по дому. Этот дом в Кинлочбиэге был полон народу. Люди просачивались туда на машинах, через бамбук и рододендроны. Все они хотели сочувственно пожать руку Фионе и выпить виски. Бог знает, сколько виски они выпили под разговоры о черном Шраме на склоне горы.

Они оставались там весь день, пока отлив не сменился приливом. Когда волны стали накатываться на песок, я обнаружил, что стою рядом с Фионой на причале. Дождь прекратился, и никакого ветра не было. На передней палубе какого-то ржавого траулера волынщик наигрывал жалобную мелодию. От тонкого, пронзительного звука волынки у меня комок застрял в горле. Пальцы Фионы впились мне в руку.

Последние звуки волынки стихли, и отголоски эха утонули в высоких склонах холмов по обе стороны долины. Тишина давила на воду, на горы и на деревья. Казалось, она будет длиться без конца, эта тишина.

Я пристально смотрел через залив на «Флору». Какая-то фигурка медленно брела вдоль ее палубы — Гектор. Он вошел в рулевую рубку.

• Предыдущая
• 26/72
• Следующая