Страстная неделя - Арагон Луи - Страница 105
- Предыдущая
- 105/160
- Следующая
Полил частый дождь, мочит добытчиков торфа, стали скользкими и дощатые «плотки», и земля. Вокруг летают скворцы, и, когда Жан-Батист отъезжает с пустой тачкой от сушильни, они целой стаей садятся на ещё мокрые плитки торфа в поисках червей. Но как только мальчик возвращается, они вспархивают, испугавшись его окриков, и разлетаются во все стороны, а Жан-Батист, вздёрнув плечи, опрокидывает тачку.
В те годы, когда старика Карона ещё не скрючил ревматизм.
он тоже выбирал из болота торф. а его сын Элуа был у него подручным. Но уже давно старик живёт только милостыней.
Приходский священник, возвратившийся во времена Консульства, попытался было пристыдить Элуа: «Как же это так? Отец ходит по миру и, сколько грошей насобирает, все тебе отдаёт…» Ну и что же тут такого? Элуа-то что может сделать? Раз старик не в силах больше работать, стало быть, должен просить милостыню.
Чем сына объедать, пускай побирается. Что же ещё, по-вашему, калеке делать? Неужели лучше отнимать для него хлеб у внучат?
Впрочем, Элуа, может, и послушался бы другого попа-того, «присяжного», который принёс присягу на верность республиканской конституции; тот поп был славный человек и выпить не дурак. «А уж этот! Долго он ещё будет людям душу выматывать?
Ишь какой проповедник нашёлся! А где это ты пропадал, когда мы с голоду пухли? Коровы не было, хлеба в дёме ни крошки, двое младшеньких, совсем младенчики ещё. померли оттого, что молока-то не было. А теперь вот, когда на всех перекрёстках дорог опять крестов понаставили, послушайте, как наш кюре в один голос с господами поёт, — теперь ведь и господа отовсюду повылезали и завопили: все эти, говорят, торфяники все здешние подёнщики и батраки-лодыри, не хотят, такие-сякие, надрываться за грош на господской работе: их зовут, а они не идут и живут по-воровски: пускают свою тощую коровёнку пастись на бывшие господские луга. И все хором-и господа, и попы-требуют, чтобы отменили общинные владения: тогда, мол, не станут мужики бездельничать. Корова! Спать она им не даёт, наша мужицкая коровёнка». Действительно, при всех обсуждениях дел в муниципалитетах постоянно шли разговоры об этих коровах.
Ведь именно из-за неё земледельцам, как называли теперь тех, кто жил на своей земле чужим трудом, приходилось нанимать людей из других мест в горячую пору сева и уборки хлеба. «А главное-то вот в чем: у торфяников и крестьян-бедняков своей земли нет, им некуда гонять корову на выпас, и ходит она у них по общинному болоту, бывшему господскому владению, выбивает траву на пастбищах; да вдобавок хозяевам этих коровёнок теперь уже не надо просить у господ дозволения на добычу торфа, и они режут его, роют яму за ямой, так что здешний край стал похож на развороченные кладбища-чернеют пустые могилы, как будто покойники, не дожидаясь Страшного суда. сами убрались в ад.
Опять же на болоте зря пропадает навоз, а ведь он пригодился бы для удобрения полей крепких хозяев, у которых есть земля и есть бумаги, доказывающие их права на эту землю. А подёнщики-то какие наглецы! Все им мало, этой голытьбе! Нате получайте две трети соломы при уборке хлеба. И вот уж они тогда стараются, под корень жнут, косить ни за что не станут-только серпом.
Хозяин прикажет косой убирать-так на него штраф накладывают: солома, дескать, должна идти беднякам. А знаете, во что тогда обходится уборка хлеба хозяевам, у которых много земли?..»
Вот какими мыслями была полна голова Элуа Карона. когда он добывал торф; перебирая в уме доводы богачей, он язвительно ухмылялся, сердито бормотал что-то и, громко вскрикивая:
«У-ух!», отрывал от тинистого дна тяжёлый черпак. Жан-Батист даже встревожился; поглядывая на отца исподлобья, он задавался вопросом: что такое делается с ним? — и уже чувствовал на своей спине отцовские колотушки.
«Плачут они, богатей, из-за нашей коровы, плачут из-за соломы, плачут из-за торфа. Насчёт торфа они, пожалуй, согласились бы, чтобы мы его добывали, а они бы им торговали, но чтобы сами мы продавать его в городе не смели. А насчёт скота они ловкие: тоже гоняют свою скотину на общинные луга, на болото, а свою-то траву косят и сено продают. И ведь корова-то у них не одна, а целое стадо, да ещё отара овец. Но ты не смей про это и слово молвить-будешь говорить, работы не дадут, а ведь работа-то нам нужна, вот и приходится ладить с богатеями, хотя так и хочется дать им по шее и избавиться от них. А послушать их, так чего только они не наговорят!»
Земледелие, видите ли, может процветать лишь тогда, когда им занимаются богатые фермеры да зажиточные хлебопашцы, у которых хозяйство крупное, скота много, а значит, землю можно удобрять навозом. А мелкие фермеры, мол, погубят земледелие.
Куда было бы лучше сделать их всех батраками у богатеевпусть ходят за плугом или работают на скотном дворе. И пора покончить с нелепым предрассудком, будто бедняку нужна корова: из-за этой коровы вся голытьба бездельничает, примером чему могут служить в Пикардии Элуа Карон и ему подобные. «Ну и ну! Нашли лентяя! Поглядите-ка на мои руки. Разве у лодырей такие мозоли бывают?»
— Эй, ты! Чего стоишь? Погоди, вот дам тебе затрещину!
Окрик относился к Жан-Батисту: выпустив рукоятки тачки, мальчик застыл на месте и, вытаращив глаза, со страхом смотрел в сторону Лонпре. Он ничего не ответил отцу, только протянул руку, указывая на дорогу.
Там показались всадники в высоких меховых шапках-они ехали рысью вверх по течению реки и вдруг застыли на месте, столкнувшись с другими всадниками, в зелёных мундирах с красными отворотами, — этот второй отряд, двигавшийся со стороны Амьена, возник между деревьями над жёлтой стеной камышей.
И вдруг раздался выстрел.
Командир полка барон Симоно пожелал лично дать приказ поручику Дьёдонне. Проскакав за пять часов четырнадцать лье, полк прибыл в Амьен около десяти часов утра и был радостно встречен гарнизоном, уже нацепившим трехцветные кокарды.
Казалось, в городе открылась ярмарка; вести, дошедшие из Парижа, уже были преданы гласности, и, несмотря на дождь, на улицах толпился народ, везде были солдаты, принаряженные девицы-словом, в Амьене будто справляли какой-то праздник, и власти явно поощряли это настроение. Удивительное дело: во всех питейных заведениях, во всех гостиницах вдруг появились музыканты, и повсюду шли танцы, повсюду на столах, заменявших подмостки, восседали импровизированные оркестры, всюду звучали мелодии, популярные в дни Империи, и даже казалось, что вот-вот люди будут требовать исполнения ,,Марсельезы». Егерям барона Симоно отвели для постоя амбары у западной заставы города, около бульвара Отуа, оголившегося, неузнаваемого для тех, кто видел его двадцать пять лет назад, как, например, доктор Денуа, который провёл в этих краях своё детство, — вековые исполинские деревья были срублены, и вместо них при Империи понасажали каких-то хлыстиков… Арнавон, Шмальц и Рошетт отправились побродить по берегу Соммы-им на месте никогда не сиделось. Тут кругом жили огородники, уже доставлявшие в город первые овощи из своих теплиц: у каждого был разбит садик и огород, сейчас затопленные дождями. Солдаты принялись мыться, бриться, чиститься-ведь перед выступлением они не могли уделить время своему туалету: из Сен-Жюст-ан-Шоссе вышли в пять часов утра! А в Амьене, по слухам, предстояла ночёвка, можно было надеяться, что вечером в караул не пошлют, и значит…
Как только прибыли походные кухни, 2-я рота 3-го эскадрона поужинала, потом кавалеристы почистили своих лошадей, привязав их к деревьям. Дьёдонне закурил трубку. Вдруг его вызвали к полковнику. Не скрою, Дьёдонне крепко выругался. Вот ведь всегда его роту назначают в наряды, а все потому, что ротный командир не капитан, а поручик, и раз так-на него взваливают всю работу. Значит, ничего не переменилось. Как было при Сен-Шамане, так, видно, и дальше будет. Но что поделаешьприказ есть приказ! В конце концов, капитан ты или не капитан, тебе оказано доверие и твоим людям тоже. «Я знаю, — сказал Симоно, — ваша рота справится с самым трудным заданием».
- Предыдущая
- 105/160
- Следующая
