Страстная неделя - Арагон Луи - Страница 75

• Предыдущая
• 75/160
• Следующая

Ведь теперь Бонапарт, сваливший Бурбонов, уже не тот Бонапарт, понимаешь? И то, что мы будем предлагать народу…

— Вы не можете так думать всерьёз!.. — воскликнул Бернар.

— Однако это так, сынок. Подобно Бабёфу…

— Но Робеспьер тогда уже умер! Он был только знаменем. А Бонапарт жив!..

— Он жив и именно поэтому может принести нашему делу больше пользы, нежели мёртвый. У него армия. Армия, очистившая себя от аристократов. Необходимо превратить её в народную армию, объединить народ и армию… Не гляди на меня так, я ещё не сошёл с ума. А известно ли тебе, что неделю назад союзники в Вене торжественно лишили Бонапарта всех прав и объявили его вне закона? Новость эта прибыла в Париж одновременно с Маленьким Капралом. Понимаешь, что это значит? Снова девяносто второй год, родина в опасности, чужеземные армии угрожают нашим границам, и, как тогда, победа зависит от народа: или народная война, или измена. Неужели ты не видишь, что вновь начинается Революция? Мы продолжаем её с того, на чем остановился Максимилиан, только с учётом опыта прошедших лет…

— Вот это вы и собираетесь поведать им сегодня вечером? — спросил Бернар.

Оба замолчали. По брезентовому верху забарабанил дождь. У Бернара голова горела как в огне, а ноги застыли. Что такое наговорил ему старик? Как так. Наполеон-в роли продолжателя дела Ромма и Бабёфа! Ему отлично было известно, что «господин Жубер» и Бабёф сильно не ладили между собой. И все-таки они заключили между собой союз, как это иногда бывает. В одном главном вопросе они расходились-в вопросе о собственности.

Но, по-видимому, господин Жубер учитывал, каким уважением окружено в Пикардии имя Бабёфа! И перед этим молодым человеком, чей отец… Так в чем же все-таки заинтересован народ? «Организация» бросила лозунг: установить связь с народом. Народ… когда Бернар произносил, пусть даже мысленно, слово «народ», десятки картин возникали перед умственным его взором: исконная пикардийская нищета, дома призрения, где изнемогающие от непосильного труда мужчины и женщины мрут как мухи. попрошайки у сельских околиц, торфяники, плывущие вниз по Сомме на своих плоскодонках… а в городах странные секты, грызущиеся друг с другом. — дети Мэтра Жака или Отца Субиза, Деворанты, Волки…

Вдруг господин Жубер заговорил, и в голосе его прозвучали задушевные, почти нежные нотки:

— А скажи-ка мне, мальчик… Софи… Должно быть, Софи настоящей красавицей стала?

Бернар затрепетал. Только сейчас, услышав произнесённое дважды любимое имя, он сообразил, что господин Жубер уже упоминал имя Софи, но сделал это так естественно, мимоходом, не говоря о ней прямо, что Бернар не вник в его слова. А старик повторил:

— Действительно Софи стала красавицей?

— Да, — ответил Бернар. — Тут, гражданин, я смело отвечу: да…

Справа от дороги на одном выгоне паслись две коровы, обе чёрные с белыми пятнами. А там вдали земля, вся в меловых проплешинах, казалась почти одноцветной-так незаметно переходила блеклая зелень травы в желтовато-песочные борозды.

Путники приближались к Гранвилье.

Иной раз сведения военного характера распространяются самым странным образом и с той почти стихийной, труднообъяснимой быстротой. В ночь с понедельника на вторник император, едва успев прибыть в Тюильри, решил передать 1-ю дивизию 2-го корпуса под командование Эксельманса. Казалось бы, миссия этой дивизии-преследовать королевскую гвардию-могла стать известной лишь после смотра на площади Карусель, окончившегося около половины первого. И тем не менее в тот же день в четыре часа пополудни новость достигла Бовэ, отделённого от Парижа расстоянием в семнадцать лье. И кто же принёс эту весть? Принесли волонтёры Школы правоведения, когда они, падая от усталости после двухдневного перехода, начавшегося ещё позавчера, явились на пост, где несли дежурство гвардейцы герцога Граммона с зелёными ленточками и солдаты дворцовой стражи. Трех-четырех волонтёров провели к графу де Рейзе, в том числе одного тощего верзилу, который болтал как сорока…

Славные ребята! Граф осведомился, как их звать, и выслушал их рассказ со снисходительным видом: он любил при случае покровительствовать юнцам. А «молодцы ребята», сообщив о выступлении Эксельманса, проявили воистину чудесную осведомлённость, ибо сами егеря в этот час ещё ничего не знали о своём выступлении. Люди Симоно находились не далее Шантильи, а люди полковника Фодоа не достигли ещё Бомона. Трудно сказать, сообщил ли волонтёрам эту весть кто-нибудь из встречных почтальонов или парижан, удиравших из столицы в почтовых каретах, или же все измыслили под влиянием страха сами эти затравленные, измученные мальчуганы. Тем паче что имя инспектора кавалерии Эксельманса было окружено легендой, особенно после недавней истории, взбудоражившей весь Париж. Последняя версия не выдерживала критики, ибо действительно в погоню за королевской гвардией были брошены именно кавалеристы Эксельманса. Так что доля правдоподобия тут имелась. Существовало несколько таких имён, при одном упоминании которых не только эти переряженные студенты-правоведы, но почти вся масса людей бегущей армии-армии только по видимости-сразу же теряла голову; к числу таких имён принадлежали имена маршала Нея, Лабедуайера, Лефевр-Денуэтта, Эксельманса, воплощающих собой гидру мятежа.

Когда накануне вечером мушкетёры, с которыми повстречался Теодор, пытались реально представить себе размеры грозящей им опасности, они первым делом решили, что поблизости находятся части Лефевр-Денуэтта, но тут кто-то, не подумав, назвал части Эксельманса, и назвал не потому, что был в этом уверен, а потому, что это было вполне правдоподобно. Имя Эксельманса, так сказать, носилось в воздухе. Равно как и слово «заговор», в существовании которого никто уже не сомневался. Сторонники короля готовы были биться об заклад, что возвращение Наполеона с острова Эльбы было с начала до конца подстроено в Париже, в салоне королевы Гортензии, и готовилось в течение ряда предшествующих месяцев. Называли даже имена заговорщиков. И в самом деле, за исключением лишь Нея, измена которого была для всех чудовищным сюрпризом, разве не эти люди возглавляли мятеж, разве не они мгновенно перешли на сторону императора; недаром королева Гортензия тут же показалась в окне Тюильри, Шарль де Флаго гарцевал на коне перед воротами дворца, а Фуше стоял в прихожей. В действительности же все, или почти все, были застигнуты врасплох высадкой Бонапарта в Антибах, и многие желали не возвращения императора, а лишь некоторого смягчения режима или же восшествия на престол Орлеанского дома… Они не ожидали такой авантюры и были поначалу напуганы сверх меры, ибо не верили в её успех и боялись репрессий, угрожавших им, быть может, в первую очередь. В течение нескольких дней все переменилось, и кое-кто даже похвалялся своими крамольными деяниями. Поверил ли им император? Во всяком случае, сделал вид, что поверил.

Но вернёмся в Бовэ, где эти мальчуганы, болтавшие без передышки, как то обычно случается с человеком, предельно уставшим, приставали с разговорами к первым попавшимся офицерам, а не только к Тони де Рейзе. И все вдруг почувствовали к ним жалость, смешанную с восхищением: ведь никто и ничто-ни воинская присяга, ни воинский долг-не вынуждало этих верных престолу юношей очертя голову бросаться на защиту дела, явно обречённого на провал, и хранить верность королю; и вот уже все нарасхват 'зазывают их к себе, стараются накормить и наплоить, а они трещат как сороки, усугубляя беспорядок, царивший среди воинских частей. Они рассказывали о том, как защищали на Марне мост Сен-Мор, который никто и не собирался атаковать; как водрузили белое с золотой бахромой знамя, вручённое в дар батальону Школы правоведения дамамизаложницами за покойного короля Людовика XVI… И, слушая их, можно было подумать, что речь шла по меньшей мере об Эпаминондах, уцелевших под Фермопилами… на самом же деле они, в сущности, отступили, капитулируя, и могли беспрепятственно продолжать путь только потому, что перешедшие на сторону Бонапарта войска пожалели этих молокососов с их маскарадными ружьишками и мундирчиками. Послушать их, так переход от Венсена до Сен-Дени был героической эпопеей: шли они прямо по полям без дорог, дабы избежать нежелательных встреч, и, когда на подступах к Бовэ их заметил егерский полк и свернул с шоссе, намереваясь броситься за ними в погоню, они, волонтёры, выстроились вдоль какой-то стены, чтобы все как один сложить голову на поле брани, — отступать дальше все равно было некуда, на себя самих они, видно, не очень-то полагались и дружно закричали: «Да зравствует король!» Рассказывая об этом случае, молодые люди по простодушию своему не отдавали себе отчёта в том, что противник, понявший, с кем имеет дело, просто дал им уйти. И это обстоятельство отчасти меняло смысл их пресловутой эпопеи. Равно как и их верности белому знамени, полученному от дам-заложниц, ибо многие волонтёры по наущению своих же офицеров вышли из-под священной сени королевских лилий ещё в Сен-Дени, чтобы не разлучаться с папочкой и мамочкой, благополучно продолжать учение и сохранить в своём лице для Франции и для будущих времён адвокатов и законоведов, без лести преданных монархии и религии. Но для тех, кто упорно шёл вперёд, ступая по камням стёртыми в кровь ногами, с разбитой поясницей после двухчасового, вернее, полуторачасового привала в Сен-Брисе прямо на булыжной мостовой, — для тех, кто добрался до Бовэ, эта ночь, перед ужасами которой дрогнул их фанатизм, в рассказах их превратилась в ночь подвига, хотя они пугливо шарахались от встречных призраков, неся в себе все иллюзии и поддаваясь всем страхам этого тернистого пути среди отставших от своих частей солдат, лошадиных трупов, в хаосе брошенной на произвол судьбы армии, среди жалких руин монархии. Никто и пальцем не тронул этих студентиков, хотя в отличие от их товарищей, сопровождавших королевскую гвардию, их не обрядили под Генриха IV, а просто выдали з Венсене в ночь с воскресенья на понедельник обыкновенную пехошую форму: триковые панталоны, шинель и кивер с белым плюмажем, заплечный мешок и ружьё на перевязи, которым они не умели пользоваться. Но, шествуя в ночном мраке, студенты то и дело натыкались на чёрные фигуры всадников, устремлявшихся к Парижу, в коюрых они сразу же признали улан, несметное количество улан, перешедших на сторону Узурпатора. Все происходило в полной тишине, и вышеуказанные уланы тоже не попытались узнать, что это за части движутся на Север… Словно в затянувшемся кошмаре, словно в театре теней проплыл мимо студентов среди мрака безлунной ночи, под зловещее цоканье конских копыт нескончаемый лес копий. Откуда могли взяться в ночь с 20 на 21 марта эти уланы, если по приказу королевского генерального штаба гарнизоны из северной части департамента Уазы уже в течение нескольких дней стягивались к столице, — об этом никто не подумал. Как, впрочем, и о многом другом. Как не думают, а просто верят в призраки народы, когда готовы рухнуть их кумиры.

• Предыдущая
• 75/160
• Следующая