Страстная неделя - Арагон Луи - Страница 96
- Предыдущая
- 96/160
- Следующая
Занялась заря; богомольцы из Братства милосердых, направляясь к ранней мессе, с удивлением увидели людей, толпившихся и на площади, и на улице Большеголовых, и около церкви св. Вааста… Воздух стал мягче, сырее, и было не так холодно, как накануне утром, даже совсем не холодно, но чувствовалось, что опять начнётся дождь.
А в Гранвилье и в Пуа дождь уже поливает королевскую гвардию, двор и принцев. Там все уверены, что король ещё находится в Абвиле, — ведь никто их не уведомил о его отъезде: его величество как будто и не знает, что можно пользоваться эстафетой, или попросту считает бесполезным посылать уведомление своей гвардии, которая медленно ползёт за ним, и принцам, о которых он нисколько не беспокоится; а принцы держат в Гранвилье совет, составляют письмо, которое графу Артуа даже грезилось во сне, — в письме этом сообщают его величеству, что в конечном счёте у королевской гвардии есть только один выход: сесть в Дьеппе на корабли, ибо отступление происходит в хаотическом беспорядке, обоз растянулся на десятки лье, люди и лошади измучились, еле дышат, покалечились, полно больных и раненых, и поневоле приходится плестись шагом. Право, одно спасенье-Дьепп, да и то ещё до него слишком далеко; следовало бы направиться туда из Абвиля, и тогда король по крайней мере прибудет в Англию в сопровождении военного эскорта, а не так, как прежде-в качестве жалкого попрошайки, покинутого богом и людьми. Большая часть королевского конвоя уже вышла на дорогу, а когда кончился военный совет, собравшийся вокруг принцев, двинулись в путь и гвардейцы господина де Рейзе, и лёгкая кавалерия господина де Дама, замыкая поезд, который потянулся вслед за каретой графа Артуа, за его высочеством герцогом Беррийским и Мармоном, ехавшими верхом со своей свитой; герцог Беррийский то посылал коня вперёд, то возвращался обратно, и видно было, как блестит под дождём его светлосерый клеёнчатый плащ с чёрным воротником. Отдавая ему салют саблей, Сезар де Шастеллюкс заметил крупные слезы, застывшие в i лазах принца, скорбевшего, конечно, о судьбе династии, — на самом же деле Шарль-Фердинанд горевал о том, что его Виржини ни за что не впустят в Англию, а там предстоит встреча не только с двумя обожаемыми дочками, но и с миссис Браун, особой, до смерти ему надоевшей. Однако для регента он её супруг перед богом. Вот лицемеры эти протестанты! Правда, миссис Браунангличанка.
А позади них месили ногами грязь пешие, тряслись повозки с непосильным для лошадей грузом, то и дело увязала в грязи артиллерия господина де Мортемара, и везде был невообразимый беспорядок, все королевское войско тащилось еле-еле, останавливалось на каждом шагу… Хмурое утро, сумеречный свет, льёт дождь, разбитая дорога превращается в непролазную топь. Во вторник было ещё терпимо, а в среду дождь навёрстывал упущенное. Однако было теплее вчерашнего, даже в ранний час.
День такой, каким и подобает ему быть в среду страстной недели: небо заранее облеклось в траур и льёт слезы, а люди уже повесили букеты из веток самшита на высокие распятия, чернеющие у перекрёстков дорог.
В Пуа мушкетёры Лористона и мушкетёры Лагранжа ждут основную массу королевской гвардии, чтобы двинуться вместе.
Поднялись ещё до рассвета, а потом пришёл приказ: стоять с ружьём к ноге, ждать прибытия принцев. По дороге проехало тильбюри, лёгонький экипаж, в котором пристало только кататься по берегу озера в Булонском лесу. Леон де Рошешуар заинтересовался: что за чудак расположился в этом чёрном лакированном тильбюри с жёлтыми колёсами? Его адъютант Монпеэа узнал в седоке, закутавшем ноги зелёным в синюю клетку пледом, генерала Рикара-он ехал в Абвиль, где все ещё надеялись найти короля, и вёз его величеству письмо от графа Артуа. Тот самый Рикар, который в 1809 году был сообщником Сульта, когда последний пытался сесть на португальский престол. В Пуа он сменил лошадь, так как ехать нужно было быстро, и едва успел переговорить с обоими командирами мушкетёров-подтвердить полученные ими приказания. Он сообщил также, что одновременно с ним выехал из Гранвилье по Омальской дороге господин де Кастри, посланный принцами в Дьепп с поручением сосредоточить там все суда, какие только удастся найти. Что же это? Направление изменилось? Так или иначе, все равно придётся проторчать тут часа полтора, не меньше. Вокруг походных кухонь толпятся кавалеристы, им раздают какое-то горячее пойло, весьма отдалённо похожее на кофе. Граф де Рошешуар, экипаж которого, нагруженный его собственными вещами и багажом герцога де Ришелье, катил вслед за герцогом, в поезде принцев, сейчас с завистью смотрел на коляску Растиньяка, чёрного мушкетёра, своего приятеля и дальнего родственника. Превосходная коляска, совершенно новая, что видно даже при нынешнем путешествии, когда кучеру удаётся смыть с неё грязь. Шикарная зелёная коляска с медными украшениями, на чёрных колёсах-последний крик моды! А какая отделка внутри: все обтянуто зелёным сафьяном, словно переплёт книги, словно изящный дамский саквояж. Впрочем, и пожитки господина де Растиньяк соответствуют его роскошному экипажу. Куда приятнее было бы ехать в этой коляске, чем верхом, но ничего не поделаешь! Невозможно!
Высокие особы подают пример, надо с этим сообразоваться. И то уж хорошо, что в этом плачевном бегстве за тобой следует твоя коляска, великолепная коляска, просто прелесть!..
— Как вы думаете, — спросил Растиньяк, — мы в самом деле двинемся в Англию? Мою коляску ни за что не разрешат погрузить…
— Погодите, игра ещё не кончена… — ответил Рошешуар. — Если король поплывёт на корабле, господин Ришелье продолжит сухопутное путешествие и присоединится к своему хозяину, русскому императору, а с ним, разумеется, уедет и господин Стемпковский, наш милый Ваня. Но я, знаете ли, предпочёл бы пробраться в Голландию: голландская кухня лучше…
А Жерико, стоя под дождём, все смотрел на маленький городишко — он видел Пуа только ночью и теперь решил воспользоваться долгим ожиданием и проверить кое-что, весьма важное для него. Оставив Трика на попечение Монкора, он карабкается по крутому склону горы к церкви, и путь кажется ему сегодня гораздо короче; вот и тропинка-она проходит выше маленьких домишек с тесными двориками и ниже запущенного сада с каменными лестницами, что ведут к небольшой площади справа от церкви. С площади Жерико сворачивает на дорожку, совсем такую, какая привиделась ему во сне,
— теперь уж он не очень хорошо помнит, что тогда происходило. Он пытается разобраться в своих сновидениях. Где же место приснившегося ему ночного сборища? Так хочется найти его следы, если они сохранились. И с каждым шагом картина вспоминается все яснее. Вот ворота кладбища. Теодор отворяет калитку, оглядывает могилы; между ними-это чувствовалось по запаху и в ночном лесу-уже цветут подснежники с бледно-зелёными ребристыми листьями, похожими на салат. Теодор наклоняется, рвёт цветы-они именно такие, как рисовало ему воображение: бледно-сиреневые с жёлтой сердцевинкой. Смяв подснежники в руке, он пробирается вдоль крепостной стены, словно прячется от кого-то, кто подстерегает его за стеной, и, обогнув полукруглый выступ бастиона, уже издали видит брешь в обвалившейся стене. Он взбирается туда, из-под ног катятся камешки, и вот он в лесной чаще, вот тропинка, змеящаяся в перепутанных зарослях терновника; земля устлана плющом. Так, значит, это было не во сне! Вот оно, памятное место: дорожки изгибаются, заворачивают и сходятся вверху под большими кривыми соснами. А по склону кругом кустарники с набухшими серыми и желтоватыми почками, с обрывками сухих листьев. Вот молодое деревце с первыми листочками-они расположены букетиками вокруг тонких веточек. А это что такое? Листьев нет, зато висят длинные серёжки-должно быть, семена… Тропинка поворачивает вниз, но к чему теперь пробираться окольными путями? Можно выйти по прямой к той поляне, где скрещиваются дорожки.
И Теодор поднялся туда. На пустынной теперь поляне земля истоптана, и на ней чётко отпечатались следы человеческих ног-наверняка здесь толпилось человек двадцать; сломанные ветки соседних кустарников выдают волнение тех, кто не выступал с речами, а держался в стороне от горящих факелов. Сильно обгоревший факел, возле которого стоял ночью человек с Каирской улицы, подтверждал его смутные воспоминания. Пониже, на глинистом откосе крутого ската, уходившего в чащу кустарника, оказался уступ, и на нем сохранился продолговатый отпечаток человеческого тела-несомненно, тут и лежал притаившийся зритель, примяв прошлогодние опавшие листья, переломав веточки. Итак, это было здесь. Теодор закрыл глаза, чтобы лучше увидеть то, что происходило, чтобы все вспомнить. Он старался воскресить исчезнувшие из памяти слова. Они возрождались не сразу, как-то случайно, сталкивались, переплетались, невозможно было вспомнить, кто и что говорил. Теодор восстанавливал ночную сцену так, как делают набор с иностранного текста, плохо зная язык оригинала, — подбирают литеры одну к другой, не понимая смысла слов. На колокольне пробило семь часов. Здесь, под кустарниками, тоже цвели подснежники, пробиваясь сквозь вездесущий ковёр плюща, а кое-где из-под бурой щетины прошлогодней травы зеленела пучками молодая крапива.
- Предыдущая
- 96/160
- Следующая
