Страстная неделя - Арагон Луи - Страница 99
- Предыдущая
- 99/160
- Следующая
А что теперь говорят? Дьепп, Англия… Да разве он может покинуть Францию, свою родину? Как странно, что вот вдруг сразу, на этом пикардийском плоскогорье, среди однообразных, скучных пейзажей, без всяких красот, слово «родина», так же как и слово «мы», хватало за душу, волновало так, что слезы подкатывали к горлу. Именно здесь, в этом бедном краю, под проливным дождём Теодор Жерико почувствовал, что он сам как будто становится тяжелее, и все крепче его тянет к себе эта земля. Он не может расстаться с нею. Он начинал это понимать.
Но тогда как же?.. Тогда, значит, отношения между ним и другими людьми-теми, кто не удирал ни пешком, ни на лошади, теми, кто не поднимал королевского знамени исхода (Ах, дайте мне посмеяться над изречением: Quo rilit et luthum!), теми, кому и в голову не приходит сесть на кораблг» или пробраться в Нидерланды, — отношения между ним и этими людьми как будто в корне меняются, и ок уже не сможет больше жить своей прежней обычной жизнью, он обязан дать им отчёт и решительно покончить с былым своим легкомысленным существованием: он уже больше не будет проводить целые часы у портного на примерке мундира, не будет гарцевать на коне в Булонском лесу и в Версале, посещать Фраскати… и даже неизвестно ещё, получит ли он право возвратиться к живописи-право, в котором он отказывал себе уже больше полугода. Да, даже это было под вопросом… Можно ли теперь оставаться в своём углу, в стороне от всего, что творится? Он думал обо всем этом с какой-то детской боязнью и сам не мог разобраться, чего он хочет, как все пойдёт дальше. Страшился ли он возможной перемены в жизни или горел желанием занять своё место в каком-то новом бытии?
Наличествовали оба эти чувства. Будущее представало перед ним в виде какого-то необычайного, невиданно гфекрасного пожара, прекрасного новой красотою, и больше всего Теодор боялся, что сам-то он не готов, не поймёт этой красоты. Разве человек всегда бывает на высоте исторических событий? И ему вспоминался кабатчик с улицы Аржантейль, рекрут с затуманенным взглядом и господин Жерико-старший… Какое отношение имели все эти мучительные мысли к шуму, царившему в Эренском кабаке, где галдели подвыпившие кавалеристы, а у стойки Бернар, хвативший лишнего, размахивал руками и говорил слишком громким голосом. Фу ты! Да он совсем пьян! Какая мерзость! Напился с утра пораньше, и это в такой момент. Хорош влюблённый, нечего сказать! Эх ты, а ещё в заговорщики лезешь!
Хотя кто его знает, быть может, он топит в вине свои любовные страдания, а может быть, то, что сейчас происходит, до такой степени потрясло его, что он вот напился и потерял всякое достоинство… Как бы то ни было, говорить с этим человеком бесполезно-сейчас он не в себе. Прощай…
Трик ждал хозяина у дверей кабачка, привязанный к железному кольцу, и, пока Теодор отвязывал его, мимо прошла группа гренадеров в медвежьих шапках. Жерико посмотрел, нет ли среди них Марк-Антуана. Нет… Гренадеры, имевшие довольно жалкий вид-неряшливые, небритые, в уже выцветших, помятых мундирах, о чем-то говорили между собой, то с громкими выкриками, то опасливо понижая голос, как люди затравленные, вдруг вспоминающие, что этого не надо показывать… То и дело у них срывалось с языка имя Эксельманса, и тогда голоса их дребезжали, как надтреснутое стекло. Эксельманс… Это уже становилось каким-то наваждением: никто не говорил о Наполеоне, а только об Эксельмансе. Произносили его имя с деланной развязностью, которая, однако, никого не обманывала.
По правде сказать, паника, которую имя Эксельманса вызывало в колонне королевских войск, во всех её эшелонах, у всех отставших, а также ошеломляющая быстрота, с какой всем становились известны диспозиции и намерения главной квартиры.
были вполне объяснимы. При выступлении из Гранвилье лица.
командовавшие арьергардом, бывшие в курсе событий, сведения о которых доставлялись через курьеров, и лица, ответственные за целостность колонны (если можно так назвать ужаснейшую кашу.
где все смешалось: военные отряды и толпы беглецов, обозные фуры и коляски с багажом господ офицеров королевской гвардии), — лица эти решили воспользоваться привезёнными вестями для того, чтобы подбавить прыти отставшим. Во всех войнах, при всех больших отступлениях всегда наступает момент, когда из-за усталости армии, из-за невозможности поддерживать в ней бодрость и дисциплину обычными средствами прибегают к психологическому воздействию. И случается, что с психологией, которая нередко бывает опасным оружием даже в руках писателейроманистов, господа командиры обращаются, как дети с заряженным ружьём.
В арьергарде, разумеется, шла артиллерия Казимира де Мортемар, что лишь усложняло обстановку: ведь если артиллерии пришлось бы открыть огонь, то, конечно, стрелять она могла бы только назад. Поскольку лёгкая кавалерия, которой командовал граф де Дама, на этом этапе шла в авангарде, эскортируя принцев, командование всеми остальными частями возложено было на господина де Рейзе, возглавлявшего, как известно, роту королевского конвоя за отсутствием его командира, герцога Граммона, находившегося при особе его величества. Впереди конвоя двигались гренадеры Ларошжаклена, как бы пролагая путь остальным.
Тони де Рейзе мог считаться истинным дворянином, ибо он отдавал свои силы то бранным подвигам, то любовным приключениям. В отношении своих подчинённых он был склонен держаться той же стратегии, что и с женщинами, за которыми ухаживал: он считал, что не грех и прилгнуть им ради того, чтобы добиться своей цели. И вот он подозвал к себе трех-четырех молодых гвардейцев, лично известных ему, так как один из них приходился ему роднёй, а остальные были сыновьями его старых приятелей, и, взяв с этих юношей именем короля клятвенное обещание не выдавать источника, из коего они получили сведения, приказал им распространить по всем частям королевских войск и по всему обозу слух, что кавалерия Эксельманса быстрым аллюром гонится за колонной и что на боковых дорогах уже замечены притаившиеся императорские кавалеристы; лишь только императорская конница нападёт на королевские войска с тыла, тотчас же прискачут и эти всадники; кроме того. Узурпатор, как известно, отличается изворотливостью: он выслал вперёд в почтовых каретах, в качестве обычных пассажиров, своих солдат, переодетых в штатское, у которых, однако, в саквояжах спрятаны мундиры, и в нужный момент, когда войска, верные королю, прибудут в ту или иную деревню, у них создастся впечатление, что деревня эта уже захвачена Наполеоном. Молодым вестовщикам не запрещено было вышивать свои собственные узоры по этой канве, и они не отказали себе в таком удовольствии-врали из презрения к отстававшим и обезумевшим от страха трусам, следовавшим за ними в экипажах, врали отчасти и для забавы, поддавшись игре воображения, а раз пример был подан сверху, ложь принимала обличье преданности делу монархии.
— Ах да… Главное, не забудьте сказать, что мы повернём на Дьепп… Пусть эта новость служит утешительным добавлением к страшным известиям и внушает надежду, что цель близка, кошмар скоро кончится и мы погрузимся на суда.
— Как? Мы повернём на Дьепп? Но ведь тогда нужно было бы идти Омальской дорогой.
— Нет-нет, отнюдь! Мы обязательно должны пройти через Абвиль: там нас ждёт его величество, а из Абвиля мы, перегруппировавшись, в полном порядке двинемся на запад, сделаем короткий переход и таким образом расстроим планы преследователей, которые заняли линию Соммы, рассчитывая втянуть нас там в сражение.
Совершенно очевидно, что при таких условиях «секретные сведения командования» распространялись мгновенно. Однако молодые глашатаи, затесавшись в колонну, не могли оставаться равнодушными к возгласам ужаса, которыми встречали их откровения женщины, к отчаянию, охватившему измученных пешеходов, которые брели через силу, к страху простуженных, больных юнцов и старцев, и, отказавшись от неприятной обязанности пугать людей, юные вестовщики принялись фантазировать вовсю: заметив, что их болтовня действует удручающе, тогда как предполагалось, что ужас, словно удар кнута, прибавит беглецам прыти, они стали сочинять небылицы о засадах, перестрелках.
- Предыдущая
- 99/160
- Следующая
