Мощи святого волка(СИ) - Немец Евгений - Страница 4
- Предыдущая
- 4/8
- Следующая
— Степаныч, а кайло-то тебе на что? — послышался голос стрельца, которому из избы хорошо было видно Васькину спину.
Ноги у Темнова дрогнули, голова затуманилась. Чувствуя, что сейчас рухнет, он опёрся рукой о дверной косяк, дышать стал мелко и часто.
— Степаныч, ступай почивать, — посоветовал стрелец добродушно. — Принял ты на грудь нынче лишнего, как завтра станешь горщиков гонять, ежели не отоспишься?
Темнов, совладав со слабостью, не оборачиваясь, махнул караульному рукой, мол: ладно, так и быть. Сделал шаг, прикрыл за собой дверь, прислушался. В избе что-то упало, Васька кошкой отпрыгнул в сторону, выхватил кайло.
«Ежели следом кинется, убью!» — решил он, чувствуя, как каменеет отполированное сотнями железный мозолей древко.
Но прошла минута, потом другая, никто за беглецом не гнался, "сатанинский предбанник" стоял тихо, переполохом не гремел. И вдруг подумалось Василию, что может в аду так же спокойно, никто никого не режет, еду не клянчит, от судьбы не бежит — спят грешники вечным сном, обретя в том сне свободу от житейской каторги... Но мыслям этим испугался, погнал их прочь, перекрестился. И всё же что-то тревожное в душе Темнова осело, занозой зацепилось, царапало душу.
Вася ещё раз обвёл взором пустой притихший двор, высматривая, не несётся ли в его сторону волкодав? Собаки не стрельцы — не перепьются. Но приученные сторожить колодников, что на скипе работают, они и теперь крутились вокруг избы, в которой каторжан на ночь запирали. Да и ветерок тянул косо, стороной, так что учуять незнакомого человека зверь не мог. Темнов немного успокоился, вернул взгляд на горщицкую избу.
Над дверью на гвозде висел массивный железный крест. Не думая зачем, Васька подкрался, снял его, сунул под подкладку бешмета, заправил за спину кайло, и почти спокойно, не таясь, направился через двор к частоколу заплота, за которым ждала его мохнатая, таёжно-разлапистая воля. Губы каторжанина кривила улыбка квёлой пугливой радости.
2.
Вася Темнов, душегуб, клятвоотступник и беглый каторжник, две недели пробирался на юг. Метил в Сибирь, на Обь, а то и на Енисей, а единственная дорога туда, о которой слышал — Верхотурский тракт. Путь предстоял не близкий и рисковый. По тракту везде русские сёла стояли, таможенные посты, купеческие караваны и казачьи разъезды ходили, а у Васьки каторжное клеймо на руке. Может, и ползли где юркими змеями охотничьи тропы на восток через Камень, но Темнов их не знал, а идти наобум опасался. Потеряться в горах и сгинуть, или утопнуть в сибирских болотах — дело пустяковое.
К свету божьему привыкал беглец долго. Дневная ярь ему зрение выжигала. Даже когда над ручьём напиться сгибался, жмурился — солнечные блики в глаза ножами врезались. Кутал голову полстью, шёл оврагами и сумрачными дремучими лесами. На привалах в студёных горных ручьях отмачивал заскорузлое тело, стучал зубами, отбивался от слепня, но годовалый пот и грязь смыл, выстирал портки и рубаху, помолодевшим себя ощутил, от чего бежал бодрее.
На третий день Васька натер ноги до кровавых водянок, снял сапоги, связал, перекинул через плечо и дальше пошёл босым. Прикидывал сапоги продать, потому не бросал.
Жрал запасённую глину, грибы, подбирал недозрелую кедровую шишку, в малинниках — сочную ягоду. Как заяц грыз корни пырея и стебли сусака, жевал листья иван-чая. Как-то наткнулся на ежа, расплющил зверюшку камнем и обглодал, не готовя.
Охотиться Василий позволить себе не мог. Видел зайцев, глухарей, в заводи озерца — чёрных уток-лысух с белыми медальонами на лбах, наткнулся на косулью лёжку, непугаными белками лес кишел. Но плести морды, или мастерить слопцы времени не было, да и найти силки могли преследователи, а по ним и беглеца нагнать.
В подкладке бешмета Васька нащупал зашитые алтыны, целых четыре. Глумилась судьба над каторжанином, подкинула деньжат, которые посреди уральского урмана, нужны ему были, как безногому лапти. Изрядно Темнов по этому поводу матерился. Ещё обнаружил в кармане огниво, но костров не разводил, чтобы себя не выдать. И опасался он не напрасно. За первую неделю два раза видел беглец всадника на каурой башкирской лошадке, который с лысой макушки шихана окрестности озирал. Шёл дозор за каторжанином следом, на пятки наступал, и всё же не дался им юркий хорёк, улизнул.
К третьей неделе пути глина закончилась, от грибов и травы Ваську мутило, в чреве сосало, голод понемногу подтачивал силы. Спал Темнов в обнимку с железным крестом, и сон его был рваный, тревожный — от каждого шороха дёргался.
Боялся он как дозора, так и медведя, на чьи кучи не раз натыкался. Но Хозяина всё же не видел, даже рык его не слыхал. Зато однажды на песчаной прогалине у ручья приметил чёткий волчий след. Той же ночью вскинулся от цепенящего воя, коий по ушам оточенной саблей полосовал, до самой зорьки глаз не сомкнул.
С того дня волчьи следы находил постоянно. Нарезали серые демоны вокруг одинокого человека круги, дожидались, когда ослабеет. С божьей помощью кайлом медведя завалить можно — от стаи волков не отмашешься. И сатанел Васька, чувствуя себя добычей, проклинал волчий род.
— Из-под камня выполз, зверюгу-Борова завалил, стрельцов объегорил, от дозора ушёл, и что теперяча — на вечерю псам шелудивым?! — хрипел Темнов сам себе, злобу глотая. — Не дамся, ироды! Хоть одному, а пасть расквашу!
Пугали Ваську и вогульские черти, о коих горщики любили за трапезой сказывать. В вечерней сумрачной тайге исполинские кокоры и пни-вывертни тянули к каторжанину ломаные паучьи лапы. В скальных выступах мшистых сопок виделись ему головы отыров — вогульских богатырей-великанов, которые сквозь толщу Уральских гор на волю рвались; носы их были горбаты, слепые глаза смотрели на человечишку мрачно, презрительно.
В другой байке слыхал Василий, что живёт на Урале огромный змей чёрной масти, страж горных сокровищ; любит на мёртвое дерево забраться и с вершины окрест оглядывать — не пришёл ли кто зариться на самоцветы? А узрит человека — с дерева прыгает, колесом несётся и одним ударом хвоста дух из незваного гостя вышибает. Вогулы того змея зовут Ялпын Уй, и за святую животину почитают. Встретить змея — плохая примета, к большой беде. Даже ежели не тронет тебя Ялпын Уй, всё одно лихо случится.
Темнов с детства змей ненавидел люто. Пробираясь по Камню как-то приметил медянку. Забил безобидного гада камнями, но и мёртвого тронуть побрезговал, хотя разумел, что след для дозора оставляет, бросил ястребам на расклюй.
Уральский Пояс пронизан ключами, ручьями опутан, как неводом. На живительных соках пёрли в гору крепкие дерева, но в землю камень пробить не могли, стелились по поверхности корневищами, сплетались и разбегались корни жирными змеями, заставляя Ваську сбавлять шаг и до рези в глазах всматриваться в путаные узоры — не таится ли среди них вогульский змеиный царь?
А тут ещё волчьи следы покоя не давали, так что любой отблеск Темнов за горящие глаза хищника принимал. Потому и спал он, крест обнимая, молитвы бормотал, надеясь, что православная вера его от местной нечисти убережёт.
Навалилась на Ваську воля, всей своей непомерной тяжестью Уральского Пояса, душу выдавливала. Осунулся каторжанин, одичал, в глазах блеск загнанного зверя появился. Замычит утробно в тальнике выпь — Васька шарахается; ухнет на ветке пучеглазый филин — голову руками закрывает; скрипнет ствол старого кедра — за кайло хватается, думает: уж не дверца ли ура-сумьяха, вогульской избушки на курьих ножках отворилась, простодушного путника в свои чертоги заманивая?
Но как бы душа не холодела от страха, как бы ни липла холодным потом рубаха к спине, Вася настырно, упрямо лез дальше.
Зачем крест со стены «сатанинского предбанника» спёр, Васька только неделю спустя догадался.
Когда Темнова в рудник спустили, нёс при заводе богоугодную службу иерей Прокопий. Был он юн совсем, смешную его бородёнку малейший ветерок распушивал. Жизнь вёл праведную, благочестивую. Питался скромно, как воробушек, поклюёт сухарик, водицей запьёт — тем и доволен. За душой не имел ни копейки, весь скарб — штопанная-перештопанная ряса, на голове потрёпанная скуфейка, берестяные лапти, которые сам же и плёл, да деревянный крест. В свободный час мастерил из лыка и бересты кукол да зверушек, раздавал детишкам, радовался их счастливому смеху. Глаза его были светлы и лучисты, о боге говорил мягко, но истово, для любой живой души имел доброе слово. Лошади, и те к нему тянулись, завидев, подходили, морды под ласковую ладонь подставляя, чуяли в божьем человеке щедрое сердце.
- Предыдущая
- 4/8
- Следующая
