Дети погибели - Арбенин Сергей Борисович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/83
- Следующая
Но было уже поздно.
Вытаскивая на ходу револьвер и взводя курок, Соловьёв побежал. До императора оставалось всего несколько шагов. Соловьёв нажал на спусковой крючок, позабыв от волнения, что целиться нужно не в спину, а в ноги…
Что-то оглушительно лопнуло позади Александра Николаевича. Громовой раскат покатился по Дворцовой площади, потом по Разводной, докатился до Александровского сада. С верхушек деревьев поднялась чёрная громадная стая воронья – и заорала пронзительно и страшно. Над площадью мгновенно потемнело. Гроза, что ли, надвинулась?..
Александр Николаевич обернулся и, ещё не осознав до конца, что происходит, машинально отскочил в сторону. Новый грохот; из-под ног брызнула крошка брусчатки. И тогда, подобрав полы шинели, государь побежал, уклоняясь то влево, то вправо. А за ним бежал по площади светловолосый, с искажённым лицом, человек и, что-то выкрикивая на ходу, беспрерывно стрелял из громадного револьвера.
Государь бежал, не думая. Ноги сами знали, что делать, и несли его к ближайшему спасительному подъезду дворца.
И в то же самое время – вот странность! – государь вспомнил лобовые атаки русских войск под Плевной, атаки бессмысленные и кровавые. И тот поразивший его случай, когда солдат в очередной раз погнали на штурм, выталкивая из траншей. Отделенный, выпрыгивая из траншеи, толкнул, поторапливая, выскочившего перед ним на бруствер солдата и крикнул:
– Чего встал? Давай-давай, вперёд!..
Но солдат вдруг отчётливо произнёс:
– Я убит.
И – упал, опрокинувшись на спину. Отделенный нагнулся, и глаза у него полезли на лоб. Солдат действительно был убит. Османская пуля пробила ему сердце.
Но как же тогда он успел сказать «Я убит»? – всё думал Александр Николаевич, когда ему доложили об этом случае. И однажды ночью – не спалось, в те дни вообще спалось ему редко, – наконец, догадался: ведь солдат просто исполнил свой солдатский долг. В ответ на приказ командира сверхчеловеческим усилием воли продлил свою жизнь на секундочку. Всего на одну. Чтобы доложить, как положено: не могу, мол, исполнить приказание, вашбродь. Не могу, потому что убит.
Это фантастическое чувство солдатского долга заставило его сначала доложиться – и только потом уже умереть со спокойной душой. Вот он какой, настоящий-то героизм. А не такой, как нынче: с револьвером на площадь выскочить, да в безоружного палить…
И еще государь успел подумать: не этот ли долг так мучает его, заставляя делать то, чего он решительно не хочет, – заниматься, так сказать, монаршим ремеслом. С шести лет и до сего дня, словно раз и навсегда заведённый механизм, как немецкая говорящая кукла… И ведь вот что выходит: каждая новая реформа, каждый новый шаг к прогрессу вызывает не ликование толпы, а порицание, и даже ненависть. Даже освобождение крепостных недолго ставили императору в заслугу. Наоборот: и тут нашли множество недостатков…
«А ведь я тоже солдат, – не без горчинки, но и с гордостью подумал Александр Николаевич. – И буду служить Отечеству до последнего вздоха».
Но, может быть, и сбудется давняя мечта: провести конституциональную реформу, создать совещательный выборный орган. Пусть покричат, в «парламенте», цивилизованно, по-европейски, выпустят пар. И всё. После этого можно со спокойной душой отречься, уйти, уехать с Катей и детьми в Ниццу… Хотя нет: в Ницце всё будет напоминать о первенце, о Николеньке. О его нелепой и непонятной смерти…
Потом всё закончилось. Так же внезапно, как и началось.
Выстрелы прекратились, и сквозь вату в ушах государь расслышал крики. Он остановился и повернулся.
С бешено колотящимся сердцем, нетвёрдым шагом двинулся к распластанному на брусчатке светловолосому человеку. Над ним стоял, тяжело дыша, жандармский офицер Кох из охранного эскадрона: он-то и сбил преступника с ног, догнав и ударив его по спине плашмя ножнами сабли.
Преступник, казалось, был чуть жив. Закатывал глаза. Из угла рта показалась пена…
Со всех сторон набегали люди, некоторые хотели ударить террориста, пнуть, плюнуть, – так что подоспевшей страже пришлось удерживать не столько преступника, сколько напиравшую толпу.
Александр Николаевич внезапно ощутил слабость в ногах; снял фуражку, вытер трясущейся рукой пот со лба.
– Кто он? – спросил едва слышно.
Но Кох расслышал, обернулся:
– Молчит, Ваше Величество! Дёргается чего-то. Болен он, что ли…
Государь наклонился. Соловьёв открыл безумные глаза, обвёл ими толпу. Увидел государя, тяжело вздохнул, и потерял сознание.
– Ваше Величество! Вы ранены?
Александр Николаевич, словно только сейчас вспомнив что-то, начал осматривать себя, похлопывать по бокам, животу… В шинели обнаружились две дыры с обожжёнными краями.
Бог оборонил, значит. И на этот раз оборонил…
– Бог оборонил, значит, – со вздохом сказал Литератор, подымаясь с колен и засовывая бинокль в специальный футляр.
– М-да… – задумчиво ответил Жандарм. – Вот вам и «случайный элемент»… Говорил же я, что этого Соколова надо было, как только обнаружилось его логово, разом брать, – и в крепость. Нет, понадеялись на счастливый случай, на «случайный элемент»… Дескать, это уже третья попытка, а Бог Троицу любит… И что теперь? Теперь всё сызнова надо начинать.
– А старик-то наш, глядите, какой прыткий! От убийцы с револьвером убежал, а?
Жандарм хмуро ответил:
– В том-то и дело… Знаете, революционеры однажды на собрании решали, как лучше с Государем покончить. Было три предложения: заколоть кинжалом, подорвать бомбой или застрелить. Вы не поверите – голосовали по каждому, так сказать, «пункту»! Выбрали – «застрелить»… Тьфу ты, пропасть!..
Последнее замечание относилось уже к птичьему помёту, в который Жандарм нечаянно угодил сапогом.
– Это какие же тут птицы здесь летают? Лошади, что ли?
Литератор пожал плечами:
– Может, финские коршуны? Видели, один в колеснице гнездо свил? Здоровенные такие. Кстати, такого коршуна покойный Николай Палыч видел за своим окном незадолго до своей кончины. Плохая примета…
– Да? – Жандарм отчаялся стряхнуть с подошвы помёт. – Интересно… Это надо запомнить. Пригодится…
Литератор глянул лукаво, присвистнул:
– Психолог, психолог вы, господин Жандарм! Да ещё какой! Далеко заглядываете. Вам бы, батенька мой, не в корпусе служить, а у Чезаре Ломброзо в учениках! Ей-богу, карьеру бы сделали!
Человек, лежавший за колесом, собрал гильзы, сунул в карман. Завернулся в полушубок. Лежал, глядя в небо, где всё ещё кружили стаи ворон.
«Много его, воронья-то, у нас развелось. Оно и понятно: где лошади, там и навоз… Воробьи вот тоже…» – он зевнул. Поплотнее завернулся в полушубок, поджал ноги. Надо было переждать, пока уляжется суматоха. Да и то, шутка ли? В самом центре Северной Пальмиры в императора из револьвера палят!..
Засыпая, подумал: «А шибко бежал царь. Больно уж шибко… Эх, незадача!»
Через несколько часов, когда шум на площади утих и в свете газовых фонарей стали видны лишь фигуры солдат оцепления вокруг дворца, стрелок проснулся. Потянулся с хрустом, зевнул. Оглядел площадь, приподняв голову над парапетом. Перекрестил рот и сказал:
– Затаились таперича, значит… Эх, мази-ила!..
Кого он назвал мазилой, оставалось только догадываться: то ли револьверщика на площади, то ли себя самого.
Он поднялся, накинул на плечи полушубок. Погладил винтовку чёрными руками и не без сожаления сунул её, забравшись на колесо, в колесницу Победы. Туда же бросил и гильзы, и скатанную шинель. И, пригибаясь, на четвереньках пополз по крыше к слуховому окну.
- Предыдущая
- 30/83
- Следующая
