Гори, гори, моя звезда... - Фрид Валерий Семенович - Страница 13

Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.

— Веселее! Веселее! — командовал он шепотом. — Но только т-ш-ш!.. Тихо… Это же репетиция!..

— Охрим! — позвали из глубины сцены. Возле трона сто-ял человек — однорукий, с пустым рукавом, заправленным под поясок.

Писарь подошел и недовольно спросил:

— Ты зачем здесь?

— Надо. Тебе на уме вытребеньки, а в городе новость… Анощенку заарестовали!

— Брешешь! Я бы первый знал — от Сердюка!

— А если он тебе с умыслом не сказал? А если за Анощенкой тебя возьмут?

Охрим сдвинул брови, вспоминая и прикидывая.

— Може, и так…

Он еще помолчал, потом содрал с лица приклеенные усы и бородку.

— Он думает, я у него в ладошке… А знаешь, как мой дядя медведя поймал? Он медведя держит, а медведь — его.

Искремас уже возился у занавеса, расправляя тяжелые складки. Эта работа была приятна ему; он понюхал мягкую пыльную ткань и даже, зажмурившись от удовольствия, словно котенок, потерся о занавес щекой. Потом заглянул в дырочку.

Публика понемногу заполняла места на скамейках. В первом ряду разместилось городское начальство во главе с товарищем Сердюком. А у их ног, прямо на земле, по-турецки сидели ребятишки.

Артист улыбнулся сам себе, отошел от занавеса и направился в ризницу, где теперь была гримерная.

Там перед печкой стоял на коленях Охрим и бросал в топку все, что попадало под руку, — стружки, разломанную табуретку, какие-то тряпки. Искремас удивился:

— Что это вы?

— Так. Озяб.

— А почему не в гриме?

— Успеется, — буркнул Охрим. — Эх, паскудство… Хочешь делать, что нравится, — так не дают!.. Хочешь жить, как хочется, — тоже не дают!

— Кто кому? — не понял Искремас.

— А!.. Никто никому.

Из церковной трубы лез в небо густой черный дым. Этот дым хорошо было видно из местечка.

…Увидев знакомый сигнал, мясник воткнул в колоду свою секиру и достал из-под прилавка обрез.

…Старичок-аптекарь открыл дверцу высоких столовых часов. Там стояла винтовка-драгунка. Аптекарь сунул ее под халат и выбежал на улицу.

Охрим по-прежнему топил печку.

— Тьфу, тьфу, не сглазить, — радостно говорил Искремас, — но ведь спектакль действительно хорош. Отличный спектакль!

Он тоже стал подкидывать в топку щепочки.

— Удивительно приятное занятие — кормить огонь, — пробормотал он. — А товарищу Сердюку мы нос утрем!

— Утрем, — подтвердил Охрим.

Из собачьей конуры двое мужиков вытащили пулемет «кольт» — поджарый, на тонких паучьих ножках.

…Возле своей хаты рыжебородый мужик поспешно садился на лошадь. За плечом у него торчала двустволка.

…Вскачь неслась по немощеной улице телега. На ней сидели три молодых парня, и у каждого было по винтовке.

…Со всех сторон торопились к монастырю всадники и повозки.

— Пора начинать! — сказал Искремас, поднявшись от печки и отряхивая с коленок пыль. — Охрим, быстренько одевайтесь!

— Погодите, — ответил писарь. — Народу больше соберем. — Он вежливо, но твердо взял Искремаса за локоть. — Владимир Павлович! Ответьте мне как хорошему другу на один вопрос. Что вам такого золотого дала красная власть?

Искремас оторопело поглядел на Охрима, не понимая, шутит он или нет. На всякий случай артист ответил всерьез:

— Все дала. Это моя власть.

— А по-моему, не ваша.

— Ну, знаете, Охрим!.. Если бы я сам не видел, как вы дрались против белых, я бы подумал…

Охрим не дал ему договорить:

— Да что вы заладили — красные, белые… Есть и другие цвета. Зеленый, например. Про зеленых слыхали?

— Ну конечно. Это бандиты.

— Это те, кто против белых и против красных. Против буржуев и против комиссаров!.. При зеленой власти всем будет воля — и вам тоже. Пожалуйста — играйте, ставьте что хотите!

Рука Охрима жестко держала локоть Искремаса. Со сцены доносился непонятный шум. Артисту становилось все больше не по себе.

— Ну, поскольку это спор теоретический, — сказал он медленно, — я могу ответить: зеленых я знаю, они обыкновенные бандиты… И, стало быть, искусство при них тоже будет бандитское… А теперь отпустите мою руку.

Он попробовал выдернуть локоть, но безуспешно. В гримерную заглянул однорукий.

— Батько, — сказал он Охриму, — люди пришли.

Отпустив Искремаса, Охрим быстрым шагом вышел из гримерной. Искремас кинулся за ним — и оторопел. Сцена была заполнена вооруженными людьми. Кто был с винтовкой, кто с дробовиком, кто с обрезом.

Артисты — в кольчугах, с копьями и мечами — испуганно жались к стенке. Крыся, в белом платье Жанны д’Арк, двинулась было к Искремасу, но ее отогнали.

— А этих куда девать? — спросил однорукий.

— Запри их в ризницу. — И Охрим повернулся к Искремасу: — Владимир Павлович, не будет сегодня спектакля. То есть будет, но другой, для вас неподходящий… Тут собралась вся красная головка. И так получилось, что надо с ними кончать.

Еще дюжина бандитов появилась из задней двери. Они выволокли к рампе пулемет «Кольт».

— Хоронитесь куда-нибудь, — приказал Искремасу Охрим. — А то ведь пришибут в суматохе… Хлопчики, пулемет становьте повыше. И кто с гранатами — подходи сюда!

— Не смейте! — закричал Искремас. — Тут дети, женщины!

— Тьфу ты, пропасть, — ругнулся Охрим. — Говорят вам, геть отсюда! Тикайте!.. Петро, тяни ту веревку, подымай занавес.

Занавес толчками полез наверх.

Зрители ахнули, увидев наставленные на них винтовки и обрезы. Дико закричали бабы. Кто-то захлопал было — подумал, что началось представление, — но тут же осекся.

— Браты! Други! Пришел час свободы! — звучным голосом сказал Охрим. — Кто встанет с места, тому пулю в лоб!.. Сердюк, бросай оружие!

Сжимая окостенелые пальцы, Искремас стоял у кулис. Его триумф, его праздник снова обернулся позором и несчастьем. И вдруг артиста осенило.

Схватив плотницкий топор, он стал рубить веревки, державшие занавес.

— Товарищи! — кричал он прерывающимся голосом. — Не бойтесь их. Не бойтесь!.. Нас больше!..

Последний удар топора — и тяжелый занавес рухнул вниз, а Искремас, подхваченный веревочной петлей, взлетел высоко над сценой.

Занавес накрыл собою пулемет, столпившихся на сцене людей и декорацию.

Под тяжелым пологом заметались бандиты. Вся эта бесформенная груда вздрагивала и хрипела, словно издыхающее чудище. Трещали, ломаясь, деревянные ребра, ослепший пулемет выплюнул огненную очередь и подавился.

В одном месте крепкая ткань затрещала, пропоротая ножом. Из дыры в занавесе показался Охрим. В руке у нет был наган.

— На ж тебе, черная душа! — выдохнул он.

Ударил выстрел, и Искремас полетел вниз на взбугрившийся холмом занавес.

Он скатился по этому холму к самой рампе, прижал скрюченные пальцы к груди, а когда откинул руку — на белой рубашке против сердца расползлось красное пятно.

Председатель ревкома нашел Охрима мушкой маузера, выстрелил два раза, и писарь, дернувшись, затих.

— Сдавайтесь, злыдни! — заорал Сердюк во всю глотку и кинулся на сцену. За ним побежали бойцы-чоновцы и те из зрителей, что были посмелее.

Захлопали выстрелы, но, собственно, бой был уже выигран. Бандитов вытаскивали из-под занавеса, словно раков, запутавшихся в неводе.

А в стороне билась, кричала над телом Искремаса Крыся.

Мертвый Искремас лежал в ризнице на покрытом красным сукном столе. Рядом сидела застывшая от горя Крыся. Из-за окна доносились стук молотка, жиканье рубанка: это делали гроб для Искремаса.

Тут же поблизости, возле пожарной помпы, умывались кавалеристы. Голые до пояса, здоровенные, они смеялись, плескали друг на друга водой, фыркали, как их лошади. А в струе, бившей из помпы, дрожали маленькие радуги — будто на картинах покойного маляра.