Эзотерический мир. Семантика сакрального текста - Розин Вадим Маркович - Страница 78

Н. Бердяев тоже горячо любил природу (особенно украинскую) и животных. «У меня, — пишет он, — есть страстная любовь к собакам, к котам, к птицам, к лошадям, ослам, козлам, слонам. Более всего, конечно, к собакам и кошкам, с которыми у меня была интимная близость. Я бы хотел в вечной жизни быть с животными, особенно с любимыми. У нас было две собаки, сначала Лилин мопс Томи, потом скайтерьер Шулька, к которым я был очень привязан. Я почти никогда не плачу, но плакал, когда скончался Томи, уже глубоким стариком, и когда расставался с Шулькой при моей высылке из советской России. Но может быть более всего я был привязан к моему коту Мури, красавцу, очень умному, настоящему шармеру. У меня была страшная тоска, когда он был болен».

Вряд ли эти совпадения случайны: любовь к природе и животным в нашей культуре возрастает по мере осознания человеком своей культурной неустроенности, по мере отрицания чуждых личности культурных отношений и связей. Восстание против культуры — симптом ее серьезного заболевания, однако диагнозы все ставят разные и разные предлагают лекарства: одни — хирургический скальпель, другие — гомеопатические шарики.

Ну, а что плохого в культуре? Ведь мы все находимся в ней, да и сам Кришнамурти — не Робинзон Крузо на острове.

А то плохо, отвечает Кришнамурти, что культура лишает человека истинной свободы, закрывает ему доступ к истине, подобно Майе рисует ему призрачные миры и укрытия. Человек слаб, он ищет забвения, и культура с готовностью предоставляет ему утешительные пилюли. Плохо то, что человек предопределен культурой, традициями, значением, опытом, умом, и хотя кажется, что без этого и жить нельзя в современном мире, на самом же деле, такая обусловленность ведет к конфликтам, страданиям, страхам.

«… Признание авторитета, слова, символа, — пишет Кришнамурти, — это прямое отрицание Истины. Необходимо быть вне всякой культуры, традиции и общепринятой морали…

Люди обусловлены пропагандой, обществом, в котором они воспитывались. Существуют тысячи гуру, которые считают, что их метод, их система медитации является единственным путем, ведущим к Истине… Люди придумали множество путей, облегчающих продвижение каждому верующему, и таким образом мир рассыпался на куски…

Чтобы понимать, вы должны быть свободны от всех авторитетов, от традиций, страха и мыслей с их хитроумными словами. Истина не где-то в далеких местах, она в том, чтобы видеть то, что есть…

Вы — результат действия огромной силы давления общества с его культурой и религиями; эта сила гонит вас и экономически, и внутренне. Вам придется или прнмир(«ься с обществом, а это означает принять его болезни и жить с ними, или же полностью отвергнуть его и найти новый путь жизни».

Кришнамурти ставит своих слушателей перед экзистенциальным выбором — «или-или»: или эта культура со всеми ее болезнями, или поиск истины; или жизнь в свободе (так, кстати, называется одна из его статей), или прозябание в необходимости; или человеческое достоинство, или жалкое утешение. В одной из своих бесед он прямо говорит, что ничем не может помочь людям, ищущим не свободы и истины, а утешения; он предлагает человеку крылья, а не костыли, считает, что любые крылья, даже Икара, бесценнее, чем комфортабельный автомобиль. И в этом отношении он похож на Н. Бердяева, который пишет:

«Я говорил уже, что никогда не мог примириться ни с чем тленным и преходящим, всегда жаждал вечного и только вечное казалось мне ценным… Her ничего более жалкого, чем утешение, связанное с прогрессом человечества и блаженством грядущих поколений… Мировая гармония, торжество мирового разума, прогресс, благо и процветание всякого рода коллективов — государств, наций, обществ, — сколько идолов, которым подчиняют человека или он сам себя им подчиняет. О, как я ненавижу это рабство! Проблема вечном судьбы стоит перед всяким человеком, всяким живущим и всякая объективация ее есть ложь… Думая о себе, я прихожу к тому заключению, что мною движет восстание против объективации, объективации религий и ценностей. Я окончательно преодолел в себе соблазны, связанные с историческим величием, со славой царств, с волей к могуществу. В этих соблазнах я никогда не мог стать вполне самим собой. Я сделал усилие освободить свой культ человеческого творчества ог этих элементов и направить его в другую сторону… Подлинное творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь ее и выйти на свободу к преображенному миру… Не только творческая мысль, но и творческая страсть, страстная воля и страстное чувство должны расковать затверделое сознание и расплавить представший этому сознанию объективный мир. Я удерживался в жизни, ни на что не опираясь, кроме искания божественной истины. Мое главное достижение в том, что я основал дело своей жизни на свободе».

Натуры, подобные Н. Бердяеву и Кришнамурти, призывают «жить в свободе», жить, «ни на что не опираясь», сделать «героическое усилие». Безусловно, они безжалостно встряхивают уснувшую на ходу «клячу истории», однако уместно спросить, кто еще, кроме них самих, может так жить? Кому на самом деле нужна свобода, истина, творчество? Может быть, в нормальной культуре (в условиях уравновешенной жизни) и свобода, и истина, и творчество — только идеалы, без которых, конечно, нельзя, но которые никогда (или почти никогда) не имеют места в реальности? Правда, нужно отметить, что в наше время самые разные люди все чаще начинают задумываться. В повести Надежды Кожевниковой «Елена Прекрасная» одна из героинь ведет с подругой детства такой разговор: «. Словом, может, это и истинные доблести, к которым я тебя призываю, но в том штука, что без них разваливается человек. Вот тут абсолютно убеждена. Дело, работа, желание о себе заявить, себя обнаружить и все связанные с этим потуги, постоянные, каждодневные… Но понимаешь, временами я путаюсь. Быть может, от усталости вдруг так пронзительно, как в детстве, обрыв чувствую, край. Шарик наш земной начинает казаться маленьким, легким, а жизнь собственная пушинкой. А может, осеняет, иные какие есть ценности, иные ориентиры? Добродетели, которым служишь, — а вдруг они мираж? Вдруг их для того только выдумали, чтобы у тебя отнять свободу? Понимаешь, совсем особую, о которой люди и представление потеряли?».

Кришнамурти не ограничивается простой констатацией культурной обусловленности человека, он утверждает, что подобная обусловленность есть механизм психологической защиты человека, способ сохранения его константности, позиции в обществе. Обусловленность ведет к тому, что «Я» человека отождествляется с чем-то вне человека — с ценностью, традицией, Богом. Важную роль при этом играет представление о времени (прошлом, настоящем, будущем). Перенося прошлое в настоящее и будущее, говорит Кришнамурти, человек разрушает и настоящее и свою жизнь.

«Переносить прошлое в настоящее, выражать движение настоящего с помощью слов, взятых из прошлого, это значит разрушить живую красоту настоящего… Мозг хранит память о вчерашнем дне, а это и есть традиция: он боится потерять ее, так как неспособен встретить новое лицом к лицу. Традиция становится оплотом нашей безопасности…

Разве все движение сознания не приводит к изоляции, к страху, к этой непрекращающейся борьбе за то, чтобы отличаться от других? Все это является частью желания самоосуществления, желания отождествить себя с чем-либо или утвердить себя в том, что вы есть…

Вы говорите — «мне хотелось бы жить в этом состоянии счастья, которое я пережила». Вы превращаете прошлое в некую актуальность настоящего и боитесь утерять его завтра. Вы построили цепь длительности, корни которой лежат в пепле вчерашнего дня. Ничто не может расцвести на пепле, а мысль — это пепел».

Для обычного сознания все, что говорит Кришнамурти, верно, только выводы должны быть прямо противоположные. Да, мы переносим прошлое в настоящее и будущее, да, стремимся к самоосуществлению, да, придерживаемся традиций, да, хотим быть похожими на других, но почему? Потому что устойчивость и безопасность — основа жизни, а новизна и свобода (вкупе с истиной и творчеством) — угроза и разрушение этой основы. Человек с обычным сознанием скажет, что нужно быть беспочвенным мечтателем, абсолютно не знать жизнь, чтобы отрицать традиции, время, прошлое. Один из героев рассказа «Ты взвешен на весах» Даниила Гранина на вопрос «А зачем фотографируете?» отвечает: «Исчезает все. Страшно». Действительно, человек перестает чувствовать почву под ногами, ему становится страшно, если исчезает прошлое, устойчивость, безопасность. Да, несомненно, в современной культуре человек стремится к устойчивости, безопасности, самоосуществлению, даже свобода и творчество понимаются им в том же ключе (как нормальная, безопасная жизнедеятельность). Мы не замечаем, что с самого детства формируемся под давлением этих фундаментальных констант. Нам кажется естественным, что наше «Я» устойчиво живет во времени: принадлежало маленькому ребенку, затем подростку, юноше, принадлежит взрослому человеку и будет еще принадлежать нам в пожилом и старческом возрасте. Мы уверены, что безопасность — это неотъемлемое качество цивилизованного человечества. Мы делим мир на «Я» и «не Я» и считаем, что именно «Я» — основа нашей жизни. Однако люди других культур вряд ли поняли бы нас. Например, человек архаического общества не считал свое «Я» источником жизни, поскольку жизнь дает род или боги. Опасность такой человек воспринимал как естественный, обычный фон своей жизни, а время жизни чувствовал весьма приблизительно, слабо. В средневековой культуре существенно различались три состояния «Я» человека — детство, зрелость, старость: в детстве человек еще с богом, в зрелом возрасте далек от него, состарившись же, снова входит в его орбиту (но уже отягощенный грехами). Фактически, средневековый человек не мог отождествить эти три состояния своего «Я», как это, не задумываясь, делает современный человек.