Живые люди - Вагнер Яна - Страница 32

• Предыдущая
• 32/67
• Следующая

Наташа над самым моим ухом выкрикнула: «Перестаньте! Это глупо!», только это ведь было не глупо, совсем не глупо, это было просто необходимо, я даже дёрнула плечом, словно пытаясь стряхнуть её вместе с её неуместным криком – не мешай, чёрт бы тебя побрал, не мешай им. Однако именно этот выкрик, кажется, наконец подстегнул их, словно они поняли, что времени у них почти уже не осталось, что пора оправдать, наконец, эту нелепую возню под мостками, этот снег на одежде; Серёжа ударил ещё раз – уже сильнее, сжатым кулаком, скользнувшим по незащищенной скуле, задевшим ухо, и тут же, мгновенно, покачнулся от встречной увесистой затрещины, которая пришлась ему в левое надбровье.

Поймал ударившую его длинную руку и вцепился, пытаясь подтащить, дотянуться, одновременно стараясь держать локти повыше, защищая лицо, но Андрей ударил левой, сверху вниз, один, два раза, без замаха, но всё равно очень сильно, с хрустом, и костяшки его пальцев окрасились красным, и неясно было, чья это кровь, и тогда Серёжа вскинул локоть вверх под каким-то неправильным углом и ткнул, подавшись вперёд всем телом, ткнул почти наугад, не глядя.

Они ничего не кричали, только ухали болезненно и коротко после каждого пропущенного удара, и пёс, испуганно, зло оскалившись, выписывал вокруг них возмущённые, неровные круги, заливаясь истерическим яростным лаем. Это была неловкая, некрасивая драка, без эффектных выпадов, без рассчитанных на публику стоек, так могли бы драться женщины, трехлетние дети или старики, так могли бы драться мужчины, чья благополучная, приличная жизнь не дала им шанса убедиться в том, умеют ли они драться по-настоящему, так мог бы драться кто угодно; смотреть на эту драку было скорее неприятно, стыдно, но я смотрела, смотрела.

Когда они, наконец, упали снова – уже далеко не такие нетронутые, не такие безупречно пристойные, как вначале, – с разъехавшимися, раздутыми лицами, залепленными снегом, запачканными застывающими на морозе слюной и кровью, хотя по-прежнему не прозвучало ни единого звука, кроме шумных, прерывистых выдохов, выталкиваемых сжатыми легкими и истошного собачьего крика; когда стало ясно, что Андрей – большой, тяжелый – одерживает верх в этой беспорядочной и неуклюжей свалке не благодаря мастерству или ярости, а просто за счет лишних пятнадцати килограммов веса и двадцати сантиметров роста; уже после того, как они, покатавшись недолго из стороны в сторону, неподвижно застыли в бессильном, безвыходном клинче – Андрей вверху, а Серёжа под ним, с руками, беспомощно прижатыми к груди, с заплывшими, разбитыми глазами и губами, – тогда только Лёня недовольно, досадливо загудел:

– Ну ё-моё, парни, вашу мать! – и тяжело спрыгнул вниз, с мостков, отчётливо желая как-то расцепить их, растащить в стороны, но какое-то время просто бесцельно кружил вокруг, не зная, как подступиться, чтобы при этом ни слюна, ни кровь, ни эта не находящая по-прежнему выхода злость не переметнулась с них на него.

Когда уже не осталось сомнений, что Серёжа не победит, я вдруг обнаружила себя внутри, в комнате, спиной к двери – потому что смотреть больше было не на что, незачем, – я закрыла бы эту дверь, если б было можно, если бы остальные не стояли в проёме, и пусть бы эти двое, сцепившиеся в снегу, остались там, снаружи, на морозе, потому что ровным счетом ничего не зависело уже от исхода этой глупой потасовки. Я села на кровать, глядя себе под ноги, испытывая только тупое, слабое раздражение и неловкость, озадаченная тем, что чувствую только эти две вещи, и никаких больше, и в этот самый момент они посыпались из двери наружу – папа, Мишка, Марина с Наташей – и закричали все разом, засуетились, растаскивая, поднимая на ноги, отряхивая. Пока они возвращались в дом, пока усаживали два обессилевших, обмякших, бессмысленных тела, словно боксёров в разных углах ринга, пока хлопотали вокруг, стягивая с них через голову отяжелевшие от снежной влаги свитера, отирая кровавые потёки, я смотрела на пол, на исцарапанные носы своих зимних ботинок, не желая видеть, мечтая не слышать.

Комната была слишком мала для этого. Казалось, кто-нибудь из них, взбудораженных дракой, усядется сейчас ко мне на колени, просто не заметив меня. Я встала и, не поднимая глаз, проскользнула назад, за перегородку, туда, где обычно спали дети, просто чтобы быть подальше от всего этого шума и суеты, – за четыре месяца я была в этой комнате от силы несколько раз, там даже пахло иначе – уютным и сладким, жарким детским духом.

Ира сидела прямо напротив входа, и дети сидели на полу возле неё, глядя ей в лицо, как маленькие змейки могли бы глядеть на своего заклинателя, она подняла на меня глаза – на мгновение – и тут же их опустила, не желая отвлекаться от них; кроватей здесь тоже было достаточно, и я опустилась на одну, чувствуя себя одновременно незваным гостем и дезертиром. Позади нас, в другой комнате, звенел Наташин голос, жалобный и обвинительный одновременно:

– Покажи! Ну покажи, Андрюша! Так больно? А так? Господи, что у тебя с рукой?

Муж её мычал ей в ответ что-то неразборчиво, раздражённо.

– Где у нас йод? – продолжала она, перекрывая остальные голоса в комнате, гудевшие и спокойнее, и ниже. – Надо йодом. У тебя рука совсем разбита, смотри, кожа лопнула, ну что же это такое, ты теперь этой рукой ничего не сможешь делать.

– Не уверена, что кто-нибудь из нас заметит разницу, – негромко произнесла Ира, наклонившись к детям; она сказала это нежным, певучим голосом, словно обращалась только к ним.

– Ты посмотри, что у него с рукой! – звенела Наташа за перегородкой. – Нет, ты посмотри! Тут зашивать, зашивать нужно, это само не заживёт! Зачем ты так, как тебе не стыдно, он столько для тебя сделал. а ты!

Я снова посмотрела на Иру, потому что на кого же мне было ещё смотреть здесь, в маленькой детской спальне, где находились только мы четверо, и в ответ на мой безмолвный вопрос – да что, что такого он сделал, в конце-то концов, отчего их странная дружба так некрасиво перекосилась и Серёжа всю жизнь притворяется теперь младшим братом, ожидающим снисходительной похвалы? – она подняла ко мне лицо, словно я на самом деле спросила, и сказала тихо и буднично, как если бы мы говорили о погоде:

– В девяносто восьмом, когда всё развалилось, все наши деньги сгорели в банке. У нас были страшные долги, работы не было, вообще не было, ни у кого, Серёжа уже бомбить начал по ночам. – Ира протянула вперёд руки – сразу обе – и погладила детей по волосам; две крошечные худенькие фигурки неподвижно, как заколдованные, сидели возле ее ног, даже не заметившие случившейся только что драки, безмятежные, неиспуганные. – У Андрея был тогда какой-то госзаказ, и он взял Сережу к себе. Водителем. Он целый год платил Серёже зарплату за то, что тот возил его – по делам, на работу, вечером из ресторана. – Она посмотрела поверх детских голов в ту, другую комнату, где по-прежнему было шумно и суматошно, где никто не слышал её слов, и губы ее скривились в неприятной, колючей улыбке. – Это была очень хорошая зарплата. Очень… хорошая. Мы не могли отказаться.

Я посидела еще с минуту, а затем поднялась и вернулась в соседнюю комнату, перешагнула через длинные, вытянутые вперёд Андреевы ноги – Наташа хлопотала над его разбитой правой рукой, пытаясь соорудить неловкую громоздкую повязку.

Пахло аптекой. Марина уже успела смыть кровь с Серёжиного лица, но смотреть на него по-прежнему было страшно – теперь стало уже совсем очевидно, что досталось ему гораздо сильнее, намного сильнее: оба глаза закрылись почти полностью, кожа на скуле лопнула, из нижней, раскроенной губы, размазываясь по подбородку, капая на грудь, на дощатый пол, струился уверенный красный ручеек. Я подошла поближе и взяла из дрожащей Марининой ладони сочащуюся водой и Серёжиной кровью марлевую салфетку – Марина с готовностью отдала ее и немедленно, с облегчением шагнула назад, вглубь комнаты.

Я опустилась на пол возле Серёжи и погрузила руку с марлей в ведро с розоватой ледяной водой, поглядела на змеящиеся тёмно-алые струйки, брызнувшие между моими сжатыми пальцами, и вынула руку, прижала салфетку к его разбитому подбородку.

• Предыдущая
• 32/67
• Следующая