Ограбление казино - Хиггинс Джордж - Страница 4

– Но тебя при этом сцапали, – ответил Расселл. – Жирный этот ебучка. А теперь ты опять пойдешь, и тебя опять сцапают.

– Я с тобой не на стадионе встретился, – сказал Фрэнки. – Смотри не забудь. Ты опять удачу на растяжку проверяешь – смотри, как бы и тебя не загребли.

– За то, чем я занимаюсь? – спросил Расселл.

– А это без разницы, – ответил Фрэнки. – Сколько у них на тебя есть?

– Полтора года, – сказал Расселл.

– Плюс то, что за это дело навесят, – сказал Фрэнки. – И мужики срать на тебя будут – собак крадешь, елки-палки.

– Знаешь чего? – спросил Расселл. – А я уверен, что нет. Не станут даже опускать. Спорим, не станут? И ей-богу, легче никому ничего не выпадало. Сегодня утром – в Садбери ездили, да? Глупые засранцы. Встают, спускаются и выпускают собаку. Вообще без понятия, что делают. А ты сидишь – если захочешь, хоть во дворе у них машину ставь. Тебя даже не заметят. Выпускают зверя за четыреста долларов – за дверь, тебе прямо в руки, гав, гав, гав: «Сюда, мальчик, сюда» – и мяском ему эдак машешь. Прыгает внутрь – только держись. Попробуешь в дом сунуться – ногу, блядь, отхватит, наверное. А тут покажешь ему баранью отбивную центов за восемьдесят – и через пару минут вас обоих уже поминай как звали. Сегодня лабрадора взял – красивый зверь, мясо слопал, обслюнявил мне все, не успели они еще и дверь захлопнуть, хвостом бац, бац, бац – счастливый, как свинья в помоях, потому что жрет и за ушами ему чешут. Обожает меня, только шум стоит. Ты про деньги трешь? Да эти глупые уроды только к субботе сообразят, что он пропал, а я уже его во Флориду продам на следующей неделе за две сотни – чувак и торговаться не станет. Мозги тут не нужны. Только хватка.

– Две сотни, – сказал Фрэнки. – Джон говорит – десятка на брата.

– Ну да, – сказал Расселл. – Только он не сказал – одного не сказал: как он их нароет; он же обосраться как ссыт сам сращивать, потому и хочет, чтоб мы за него все сделали, а сам будет сидеть и свою долю отгребать. Пальцем не шевельнет. Про это я не слышал, чтоб он упоминал. Он просто решил, что ему хочется залупиться на то, что кто-то чем-то там может ширяться, или кто-то что-то мог сделать, или еще чего-нибудь.

– Если он говорит, дело есть, – сказал Фрэнки, – значит, есть. И надо признать – если чувака что-то колышет, ну так это просто потому, что он не хочет пойти и все проебать, вот и все. Нельзя же за это на него баллон катить. Он-то порядочный.

– Ну, – подтвердил Расселл. – Порядочный. Такой осторожный, что сколько ты в последний раз оттянул, когда он тебе что-то срастил? Месяцев шестьдесят восемь, я прав?

– Пять с полтиной, – ответил Фрэнки. – И это не он был виноват. Ему тоже срок впаяли, не забывай.

– Ничего не забываю, – сказал Расселл. – Он же все это и срастил, да? А теперь у него еще одна светлая мысль родилась. Ладно. Только мы с Кенни – ты дай нам с Кенни еще недельку, и мы два десятка хороших псов себе надыбаем, я тебе гарантию даю, и кокс там будет, и я буду там, где кокс, и дрожжи будут у меня, да и меня тут вообще уже не будет. Через месяц у меня уже «мото-гуцци» будет, попробуй мне кто-нибудь говна навешать.

Подошел серебристый кембриджский. Красная табличка впереди гласила: «Куинси». Он перекрыл обзор, коренастого чувака не стало видно – он как раз стер Й в «южном» и приступил к Х в «хуюжном».

– Так ты, значит, не идешь, – сказал Фрэнки.

– Смотри, – ответил Расселл. – Сходи поговори с чуваком. Прикинь, сумеешь разболтать его хоть на что-то или нет. А я рядом буду. Узнай, что там почем, если тебе по-прежнему интересно – мне-то что? Сам решай, надо оно тебе или нет, – если надо, лады, я в деле. Сам не вдаваясь. Если он меня по-прежнему не хочет, меня и не будет. А целый день я на это тратить не намерен. Этого я не буду.

– Он в люльке, – сказал Фрэнки. – Говорит, выбор у него – сюда идти или завалиться в люльку с какой-то шмарой. Предпочел завалиться.

– Не могу его за это упрекнуть, – сказал Амато. – Предложи мне сегодня такое кто-нибудь, меня б самого тут, наверно, не было. Так, а ты, полагаю, за? Кого еще возьмем? Кого-нибудь нарыл?

– Не нарыл, – ответил Фрэнки. – Не знаю, ему-то по-прежнему интересно. Он не это… сюда не пришел только потому, что, говорит, если ты его хочешь, ладно, он в деле. А если нет – ладно, без обид, у него и так все на мази.

Амато промолчал. Потом сказал:

– Фрэнк, мне этот парень просто не нравится, знаешь? Мне он просто не нравится.

– Да порядочный он, – сказал Фрэнки. – Поначалу-то кажется, что борзый слишком, но вообще он порядочный. И очень, очень правильный.

– Что после Доктора нам обоим не повредит, – сказал Амато.

– Ну, – подтвердил Фрэнки. – Я б не против на сукина сына еще разок напороться как-нибудь, когда мне ништяк.

– Думаю, не придется, – ответил Амато. – Доктора уже давненько нигде не видать, насколько я понимаю.

– Вот как? – сказал Фрэнки. – Интересно, где он ныкается.

– Ну, знаешь, – ответил Амато, – трудно сказать. Был в Сан-Франциско, когда лямку тянул. Всегда говорил, не прочь туда вернуться когда-нибудь. Тут, говорит, слишком холодно – холодно слишком для него.

– Видать, туда и поехал, – сказал Фрэнки.

– Ну, – кивнул Амато. – Мне, конечно, про это Диллон говорил. Они знакомы.

– А, – сказал Фрэнки.

– Скверно Диллон выглядит, – сказал Амато. – Совсем никуда не годится. Я как-то в город выбрался, так его встретил. Белый весь – все жабры побелели. Я ему ничего не сказал, но выглядит он очень плохо.

– Стареет Диллон, – сказал Фрэнки.

– Мы все не молодеем, – отозвался Амато. – Ты на меня посмотри – я вот на этом твоем засранце давеча оттоптался, а все почему? Раньше ни за что б не стал. На детишках срываюсь то и дело. Я семь лет короедов от силы раз в месяц видал, а теперь вот дома наконец – и все время на них ору. С женой вот грыземся. Раньше мы с ней никогда не грызлись. Я ж раньше что – от нее всегда был геморрой один, так я на тормозах все, потихоньку-полегоньку, понимаешь? А теперь нет. Старею. А ведь поклялся же ж, пока сидел, знаешь? Клятву себе дал: выйду – у меня каждая минута будет на вес золота, до конца жизни. Окажусь опять на воле – так хоть спать нормально смогу, чтоб никакой урод хуем в решетку не тыкался, ладно, больше мне ничего не надо. И что я теперь? А ничего. Еще чего? Такой же урод, как и раньше.

– Расселл кому угодно сала за шкуру зальет, – сказал Фрэнки. – Он у нас такой.

– Ага, – произнес Амато, – только раньше я такой был, что мне по барабану, кому он там что куда заливает, понимаешь? Небось мне-то не зальешь. Если на дело годен – значит, годен. Ёпть, мне ж не жениться на нем. Мне одно надо, я б о таком и думал даже, годен он на дело или нет, и если годен, тут и базар короткий.

– Ну, – сказал Фрэнки, – так ты чего, передумал или что?

– Не знаю, – ответил Амато. – Я тут про него порасспрашивал. Сам понимаешь, не у кого попало – не хочу я, чтоб считали, будто я, может, зуб точу. Незачем мне такого. Но это… боюсь я, боюсь, он не тот парень, которого нам тут надо. Тут не с того конца возьмешься – кого-нибудь зашибет, а мне этого не надо. Незачем оно, понимаешь? Замочишь кого-нибудь – и фанера фьють, и нет ее уже. Это ж просто – ну, смысла нет. Тут ребята нужны, которые могут, у которых башню не снесет, вот и все… А те люди, – продолжал Амато, – они ж сами не банк или как-то, они рассчитывают, однажды к ним нагрянет парень или кто-нибудь и попробует их обчистить, а деньги-то не ихние, им говорят, что делать надо. Это вообще не такие люди.

– Герои, – сказал Фрэнки.

– Герои, – согласился Амато. – Это совсем другие ребята, они могут – ну, некоторые, – нипочем не знаешь, когда кто из них что сделает, вскочит вдруг и давай шухер наводить, и тогда, блядь, ей-богу, кого-нибудь просто нельзя не пристрелить. А некоторые так вообще сплошь на понтах. Кто-нибудь к ним зайдет, глянет не так – ну и они видят сразу, крутой или нет, соображает, что делает, или просто так, с прибором на всех клал, кто ему мозг ебать попробует, – в общем, все иначе. По-херовому иначе.