Бессмертник - Плейн Белва - Страница 17

• Предыдущая
• 17/147
• Следующая

— Твой отец хотел, чтобы ты поступил в колледж, — сказала мама.

Он помогал ей развешивать белье на крыше. Вокруг, куда ни глянь, кочковатая прерия: крыши доходных домов с сетями бельевых веревок, грибочками дымоходов и вытяжек, козырьками карнизов. Дальше к востоку поблескивала река, высились заводские трубы и арки Бруклинского моста. Еще дальше к северу, невидимая отсюда, тянулась Пятая авеню, с особняками, банками, церквями. Он побывал там лишь однажды, но помнил ее до сих пор. Это тоже Нью-Йорк. Настоящий Нью-Йорк.

— Я, мам, в ученые не гожусь, — сказал он.

Но она надеялась и заговаривала об этом снова и снова. Она вообще всегда старалась настоять на своем, давила несильно, но неустанно. Поступи в клуб, где всякие разговоры, дебаты, это модно, надо создать себе имя. Объявлен общегородской конкурс, ты можешь победить. Сын миссис Цигель ходит по вечерам в юридическую школу. Ты же умный мальчик, кем ты станешь? Так и проторчишь всю жизнь в бакалейной лавке? Что, мы для этого ехали в Америку?

Ему хотелось ответить: в Америку вы ехали не ради меня, вы даже не знали, что я появлюсь на свет… Но вместо этого он говорил:

— У нас же все равно нет денег. Без моего заработка не проживем.

Окончив школу, он сразу нашел место у подрядчика, знатока малярного дела. И теперь, спустя два года, Джозеф был уже умелым маляром, да и к другим специальностям отделочников присматривался, работая рука об руку со слесарями и плотниками.

— Ты можешь учиться по вечерам. С магазином я управлюсь. Иди в юридическую школу, сынок.

— Мама, я не хочу быть юристом.

— Но сын миссис Цигель…

— Да, и оба сына Ризнеров стали врачами, и Мой Меерсон преподает в старших классах… Но я не Цигель, не Меерсон и не Ризнер. Я — Джозеф Фридман.

Мать наклонилась за бельевой корзинкой. Он поднял пустую корзинку и понес сам. Мама очень постарела, особенно после папиной смерти, каждый день ей давался словно с трудом. У него защемило сердце. Зачем он ответил ей так резко, так жестко?

— Ну и кем, скажите на милость, желает быть Джозеф Фридман?

— Джозеф Фридман желает зарабатывать деньги и заботиться о матери, чтобы она могла наконец бросить магазин.

Она улыбнулась. Едва заметно и печально.

— Не так просто зарабатывать деньги без профессии.

— А вот тут ты не права. — И он с жаром принялся объяснять: — Мой хозяин, мистер Блок, начинал простым маляром, а теперь! Ты бы на него посмотрела! Все банки, имеющие недвижимость в Нижнем Ист-Сайде, заказывают отделку только ему. Ну, почти все. А сам он живет с семьей в приличной части города, на Риверсайд-драйв. И добился этого упорной работой и практической сметкой. Он, кстати, еще не старый…

— Так что? Ты хочешь стать подрядчиком?

— Мама, я знаю, ты будешь ужасно гордиться, если я стану врачом, адвокатом или кем-нибудь в этом роде. Я и сам таких людей очень уважаю. Но эта дорога не для меня, вот и все. Давай лучше так: я заработаю много денег и врачами станут мои сыновья. Будешь гордиться ими.

— Я до твоих сыновей не доживу.

— Мама!

— Прости. Но не все в жизни упирается в деньги. Человек должен гордиться своим трудом, должен сполна использовать все, что отпущено ему Богом. Если он зарабатывает при этом много денег — прекрасно, деньги еще никому не мешали, но…

И так без конца. Деньги нужны позарез, но делай вид, что это не важно; лезь из кожи вон, чтобы их заработать, и одновременно притворяйся, что трудишься вовсе не ради денег. Ну уж нет, мне лицемерить некогда. Пускай так роскошествуют мои дети. А я позабочусь, чтоб у них было для этого вдоволь денег.

— Мне представилась возможность поработать в центральных кварталах, — осторожно начал он. Уже неделю не решался Джозеф подступить к матери с этой новостью. — У мистера Блока появились там связи. На Вашингтон-Хайтс. С ним еще один парень работает, Малоун, они задумали сколотить бригаду для тамошних заказчиков. Но мне придется перебраться за реку, отсюда не наездишься.

Мать не поднимала глаз. Он знал, что она готова, давно уже готова к неизбежному расставанию. Наконец она тихонько спросила:

— Ты хочешь уехать?

— Да. То есть одну тебя оставлять я не хочу, но — такая возможность! Ты не поверишь — он предлагает пятнадцать долларов в неделю! Впрочем, он знает, кому платит, я ведь душу вкладываю — работаю чисто, без халтуры, получше многих.

— Ты не умеешь иначе.

— Я буду навещать тебя каждую неделю и отдавать половину заработанных денег. Чем скорее ты покончишь с магазином, тем лучше.

— Мне тут неплохо. А как еще прикажешь заполнить пустые дни?

— Так ты не против, ты меня отпускаешь?

— Конечно, переезжай. Переезжай и будь счастлив. Одно только… Джозеф!

— Что, мама?

— Ты не забудешь Бога? Там, в городе, живут ведь в основном иноверцы, да? Ты не утратишь нашу веру?

— Мама, евреев там тоже хватает. Комнату я, разумеется, сниму у еврейских хозяев. А веру мы в душе носим, есть она у человека — значит, всегда с ним. Волноваться тебе нечего.

Она сжала его руку.

— Я знаю. За тебя можно не волноваться.

Она держит магазин и по сей день. Он аккуратно, раз в неделю, отсылает ей деньги, навещая, оставляет еще, но не видит признаков, чтобы мать эти деньги тратила. Носит она дешевые ситцевые платьица, купленные у уличного торговца, а в синагогу ходит в черном платье, которое он помнит с самого детства. Он подозревает, что она копит его деньги и намерена потом, после смерти, вернуть все до последнего цента.

При мысли о матери Джозефа охватывала непомерная, бездонная печаль. Ей шестьдесят три, но выглядит она много старше. Не единожды он уговаривал ее продать магазин и перебраться на Вашингтон-Хайтс. Но она отказывалась. В ее жизни был уже один великий переезд, через океан; и теперь, пустив на улице Ладлоу робкие, слабые, но все-таки корни, она не могла сдвинуться с места.

В ее жизни оставалась только одна забота: женить сына. Однажды, примерно через год после того, как Джозеф покинул родительский кров, он, придя к матери, застал на кухне гостя, бородатого человечка средних лет в мятом черном костюме. На столе возле него лежал черный портфель.

— Мой сын Джозеф, — представила мать. — Раввин Иезельсон.

А, сводник! Джозеф стоял неподвижно, объятый гневом, без всякого желания здороваться и знакомиться.

— Твоя мама говорит, что ты хотел бы жениться…

— Вот как?

— Раввин Иезельсон проходил мимо, мы случайно встретились, разговорились, — поспешно пояснила мать, умоляюще глядя на Джозефа. — Я упомянула, что у меня есть сын, — так, к слову пришлось, а он спросил: знает ли ваш сын хороших девушек, хочет ли познакомиться? Ну, сын, говорю, знает много разных девушек, конечно, знает, он же среди людей живет, но если у вас есть на примете хорошие девушки, он, возможно, не откажется… В конце концов, чем больше, тем лучше! — закончила она с натужным смешком.

Деловито вытащив из портфеля папку, раввин Иезельсон извлек оттуда полдюжины фотографий и разложил на столе.

— Нам с тобой надо поговорить, все останется между нами. Расскажи, какие девушки тебе по душе. Ну, допустим, ты хочешь урожденную американку, вроде тебя самого, или недавно из Европы, со старой родины? Тебе нужна, конечно, религиозная девушка; в вашей семье, я знаю, крепкие устои, — бормотал он. — Нет, пожалуй, не эта… — Он отложил одну фотографию в сторону. — Это очень достойная, порядочная женщина, но слишком высокая, на голову выше всех молодых людей. Ты ведь не захочешь глядеть на жену снизу вверх, верно? Погоди-ка, вот девушка из прекрасной семьи…

— Не надо, я не буду смотреть, — твердо сказал Джозеф и прибавил, чтобы утешить смущенную мать: — Как-нибудь в другой раз. Я не ждал сегодня. Я не готов.

Раввин Иезельсон замахал руками:

— Ничего страшного. Ровным счетом ничего. Ты только скажи, какую девушку тебе подыскать. А потом мы назначим новую встречу, никакой спешки, когда тебе будет угодно…

• Предыдущая
• 17/147
• Следующая