Бессмертник - Плейн Белва - Страница 29
- Предыдущая
- 29/147
- Следующая
— Ничего не понимаю! — восклицает папа. — На кого все-таки у тебя зуб: на мать или на сына? Стоит о них заговорить, ты прямо цепенеешь.
— Вовсе нет! — Айрис никогда прежде не слышала, чтобы мама кричала.
— Да что спорить, когда я прав? Понять бы только, что они тебе сделали, что там творилось, в этом доме, раз ты до сих пор успокоиться не можешь. Скрываешь, что их встретила, не желаешь идти на похороны… Ничего не понимаю.
Дверь в спальню захлопывается. Говорят они по-прежнему громко, но слов уже не разобрать. Потом дверь снова отворяется, Айрис слышит папин голос:
— Похоже, это просто глупое зазнайство. Мы преуспели в жизни, и ты не хочешь вспоминать о прошлом.
— Оставь меня в покое! — кричит мама.
Тишина.
Проходит много времени; дверь в комнату Айрис приоткрывается. Полоска света все шире, шире. Мама входит, останавливается возле кровати.
— Айрис?
Она не отзывается.
— Айрис, ты не спишь. Я вижу.
— Ну, не сплю… А что?
Мама присаживается на край кровати и берет Айрис за руку: сжимает ее безответную ладонь.
— Ничего. Просто захотелось зайти и подержать тебя за руку, пока ты не уснешь.
Мама на нее не смотрит, но Айрис успевает заметить, что глаза у нее какие-то не такие: красные, с распухшими веками.
— Мама, ты плакала?
— Нет.
— Я же вижу. Это потому, что я рассказала про ту даму с сыном?
— Какую даму? С каким сыном?
Опять притворяется!
— Сама знаешь! — сердито говорит Айрис. — Про даму, которая умерла.
— Нет, не потому. — Мама совсем отворачивается.
В Айрис вдруг просыпается какое-то новое, не испытанное доселе чувство. Ей жаль маму!
— Я нарочно рассказала, — говорит она. — Чтобы папа на тебя рассердился.
— Я знаю.
— Я плохая?
— Нет. Такое у всех бывает — когда хочется обидеть, сделать другому плохо.
На языке у нее вертится: «Прости. Я не могу любить тебя так, как люблю папу». Вместо этого она говорит:
— Папа хочет купить мне новое платье, чтобы я вышла в нем к твоим гостям. А я не хочу к гостям.
Вечно он выставляет ее напоказ. Она стоит на пороге одна, а гости — благоухающие дамы в перстнях и браслетах — рассаживаются в гостиной и разглядывают ее со всех сторон.
— Не хочу к гостям, — повторяет Айрис. — Неужели мне обязательно к ним выходить?
— Нет, — отвечает мама. — Необязательно.
— Честное слово? Даже если папа будет заставлять?
— Честное слово.
— Потому что я ненавижу гостей! Ненавижу!
— Я знаю, — говорит мама.
Она с облегчением вздыхает:
— Теперь я и вправду хочу спать.
— Вот и хорошо. — Мама встает и тихо прикрывает за собой дверь.
В ту пору она не могла еще понять то, что поняла много позже: отец в своей слепой любви, сам того не подозревая, лгал ей. Лгал, потому что никакая она не королева и королевой ей не бывать. Лгал, потому что никем вертеть-крутить она не будет и никто у нее не попляшет. С каким стыдом вспомнит потом Айрис эти обещания, полные любви!
Мама же не будила в ней напрасных надежд. И вообще, маме подчас бывало трудно говорить с ней, и Айрис это чувствовала, обижалась, злилась и в злобе своей доходила чуть ли не до ненависти к матери. И все-таки ощущала нерасторжимую связь с ней: как палец принадлежит руке, рука — телу… Разумеется, она поняла это не в девять лет, а много, много позже.
А может, и в девять. Только выразить не могла, облечь в слова. Но что-то она тогда определенно понимала.
От папиного глаза не укрыться — ни дома, ни в школе, нигде. Ему до всего есть дело. Мори порой кажется, что папа вездесущ, его дух витает над ними, даже когда сам он на работе. Некоторые из друзей Мори не любят своих отцов, даже откровенно их ненавидят. Другие говорят, что отцам на них наплевать. У Мори с папой все наоборот. Папу интересует все: его друзья, его зубы, его манеры. Он научил Мори завязывать галстук. Показал, как пожимать руку. «У мужчины должно быть твердое, крепкое рукопожатие, тогда люди поймут, что на него можно положиться».
Папа водит Мори к своему парикмахеру, потому что прежний «портил ему голову». Мори с папой часами сражаются в шашки, а еще папа обещал научить его играть в карты, хотя мама против. Но Мори знает: папа все равно научит. Иногда они борются — в гостиной, на полу. Этого мама тоже не одобряет. Ростом Мори почти с папу, но папа почему-то всегда побеждает. Мускулы у него железные. «Я же всю жизнь работал руками», — говорит папа. Теперь он каждое утро делает зарядку. Однажды Мори с папой переходили улицу, и рядом упал прохожий — большой, грузный мужчина. Папа перенес его на тротуар один, без всякой помощи.
И все-таки Мори тяготится папиным вниманием. Хорошо бы его оставили в покое. Айрис, эта глупая пискля, может выцыганить у папы что угодно. А Мори — нет. Он обязан «держать марку». Любимое папино выражение. И еще одно, от которого Мори трясет: «Надо соответствовать».
В то утро Мори был в ярости. Опять тащиться с папой к бабушке. В дом престарелых!
— Тьфу ты! — воскликнул он в сердцах. — Неужели обязательно? Меня ждут, мы договорились идти на каток!
— Нет, ты поедешь к бабушке. Непременно, — твердо сказала мама. — Ты не был у нее много месяцев, она о тебе спрашивала. — Мама дала ему галстук, пиджак, вынула из стенного шкафа хорошее пальто из верблюжьей шерсти. Она заторопилась и заторопила его: — Быстрее, папа уже оделся. Ты же знаешь, он не любит ждать.
Мори с трудом втиснул руки в рукава.
— Весь праздничный день псу под хвост. Ну когда еще, по-твоему, родится Вашингтон, чтоб я мог покататься на коньках в свое удовольствие?!
Он знает, что мама с радостью разрешила бы ему не ехать. На ее лице отразилось сочувствие, но она бодро сказала:
— Поезжай, поезжай. Ты не так плохо проведешь день. — И подтолкнула его к двери. Там уже ждал папа. — Погодите-ка, — вдруг спохватилась мама и, сбегав на кухню, сунула Мори в руки жестяную коробку с нарисованными цветами. — Я испекла для бабушки печенье. Их там наверняка такой вкуснотой не кормят.
Потом мама поцеловала отца. Она высокая, с отцом одного роста, тянуться не надо. По утрам она ходит в широких свободных платьях: голубых, желтых, бледно-зеленых — матовых, словно конфетная начинка. И вообще ее одежда пахнет конфетами, леденцами. А папа весь в темном, только белоснежный воротничок сияет. Он носит темные костюмы, густо-синие или густо-серые, почти черные, темный котелок и черные туфли.
Утро выдалось морозным; холодом повеяло, едва они ступили за порог квартиры. Не успели выйти на улицу, ветер чуть не сбил их с ног и швырнул к машине. Шофер держал дверцу открытой.
— Тим, мы едем в Дом, — сказал папа.
— Так точно, сэр. Понятно, мистер Фридман. — Тим, по обыкновению, дотронулся до фуражки, спросил, хорош ли морозец, и, обойдя машину, сел за руль.
Бабушкин Дом находился на окраине Бронкса. Не так давно здесь было чистое поле, теперь же пустыри перемежались с рядами аккуратных кирпичных домиков и магазинчиков. В целом пейзаж выглядел незаконченным. Никто из знакомых Мори тут не жил, да и сам он бывал тут очень редко, только когда навещал бабушку. С последнего раза прошел, пожалуй, целый год. Да, точно, он был у бабушки перед бар мицвой, папа тогда ужасно расстраивался, что она не сможет попасть к внуку на главный в жизни праздник.
— Машина летит как птица, — довольно сказал папа и стал раскуривать сигару. Во внутреннем кармане пиджака у него всегда лежит портсигар с полудюжиной толстых черных сигар; они с друзьями любят угощать друг друга. Каждый хвастается, что его сигары самые лучшие, и в гостиных зависает сизый дым, несмотря на громкие протесты жен. Папа в таких случаях гордо заявляет, что его жене сигарный дым нравится. Впрочем, если б даже не нравился, мама никогда бы не призналась — это Мори знает наверняка.
Папа зажег вторую спичку, вынул сигару изо рта, изучил подмокший кончик, снова зажал его губами и, поднеся спичку к сухому концу, затянулся несколько раз.
- Предыдущая
- 29/147
- Следующая
