Дорога на две улицы - Метлицкая Мария - Страница 17
- Предыдущая
- 17/67
- Следующая
Зима оказалась теплой и малоснежной. Бывало, что Эля и Семен молчали по несколько дней. Но это совсем не было тягостным. Он уходил в лес, надолго. Иногда удавалось подстрелить зайца или какую-нибудь птицу. Один раз забил огромного лося. Тогда у них был праздник. Мяса хватило почти на два месяца.
Однажды нагрянул местный участковый. Потребовал у нее паспорт. Она вынула из ушей сережки и протянула ему. Он долго и внимательно их разглядывал, потом тяжело вздохнул и буркнул: «Живите пока. Только чтобы тихо было».
Ждали весны, тепла. Он рассказывал, как много в лесу ягод – земляника, черника, брусника, малина. А по осени на болоте полно клюквы. И грибов – море. Да и рыба в речке имеется.
И они стали ждать лета. Иногда она ловила на себе его взгляд – и все понимала. По этой части она была явно опытней его. Он смущался и быстро отводил глаза. А она… Она прислушивалась к его дыханью по ночам. Стирая его рубаху, подносила ее к лицу. И ей нравился острый мужской запах его пота.
Она наблюдала за ним из окна – как рубил дрова, или растапливал костер, или освежевывал зайца. Когда они случайно касались друг друга рукой или плечом, оба, точно обжегшись, вздрагивали.
Она понимала, что происходит – и с ним, и с ней. И эта история была не похожа на все предыдущие. Совсем не похожа. И еще она знала, что никогда-никогда не пойдет к нему первая ночью. Потому что у них все не так.
Ей было очевидно, что та жизнь, которую они сейчас делят на двоих, скоро, совсем скоро непременно переменится. И станет ясной, спокойной и счастливой. И все же главное, что окончательно ясной. Не потому, что ясно ей было теперь, в новой жизни, все. Вопросов было множество. Просто эта ее нынешняя жизнь была прозрачной и чистой. Честной. Такой, про какую она и не мечтала. Не мечтала потому, что раньше о ней и не слыхивала.
Эля совсем не вспоминала о Москве. А если и вспоминала, то с таким ужасом, отвращением и страхом… что гнала от себя эти воспоминания поскорее.
Потихоньку от Семена она тоже взялась за чтение бабкиной Библии. Непонятно было почти все. И она не стеснялась задавать ему вопросы.
Он объяснял. Так ясно и просто, что все вставало на свои места.
Иногда по ночам ее охватывал ужас за всю прошлую жизнь. Про то, как она ею распоряжалась.
Конечно, она ждала. Ждала от него слов и каких-нибудь действий.
А Семен только чаще и внимательнее теперь ее разглядывал – словно о чем-то глубоко раздумывал. А однажды бросил:
– Не спеши, всему свое время. Все будет хорошо, – улыбнулся он.
Она успокоилась и сразу в это поверила.
В начале мая, неожиданно теплом, он собрался в дальний лес – возможно, на пару дней. Сказал, что пошли грибы – сморчки и строчки. И возможно, появились кряквы. Эля положила ему в рюкзак хлеба, яиц, вареной картошки, пачку заварки и котелок – закопченный и помятый с боков.
Эля принялась за уборку – вымыла маленькие тусклые окошки, отскребла ножом полы, проветрила матрасы и подушки. И даже испекла пирог с сухими грибами – кривобокий и пригорелый с боков.
Семен не появился ни через два дня, ни через три, ни через неделю. Она почти не спала и все выходила на дорогу. Через три недели поняла – он не вернется. Что-то случилось. Идти по следам было страшно – да и какой из нее следопыт!
Пошли дожди – сильные, сплошные, плотной стеной.
По ночам она сидела, поджав ноги, на скрипучей кровати и плакала. От страха, обиды и боли. Понимала, что и этот ветхий приют отказал ей в гостеприимстве. И это недолгое и, наверное, мнимое спокойствие закончилось. Она опять одна – на всем белом свете. И опять надо что-то придумывать и как-то выживать.
Ночью она смотрела на икону и молилась, чтобы он вернулся.
А однажды подошла к киоту и сказала:
– Обманул! Я ведь почти в тебя поверила! А теперь не верю! Ни Тебе, ни в Тебя! Нету Тебя и не было! А если бы был – Ты бы так со мной не смог!
Схватила икону и со всего размаха шваркнула об пол.
В конце июня она собрала свои нехитрые пожитки, написала записку, понимая, что адресат ее не прочтет, закрыла дом и уехала в Москву. В Сенином доме оставаться ей было страшно.
Устроилась на кондитерскую фабрику – там давали койку в общежитии. Фасовала зефир. От запаха ванили тошнило и кружилась голова. Сладкое она с тех пор возненавидела на всю жизнь. Даже кофе пила горький. Очень крепкий и очень горький – как моя жизнь, шутила она.
Соседки по комнате ее не любили – молчунья, в разговоры не вступает, себе на уме.
Они наряжались по вечерам, душились терпкими, невыносимыми духами, завивали горячим ножом волосы, отчего в комнате вечно пахло паленым. И спешили в кино или на танцы. После танцев жарко обсуждали кавалеров и соперниц. Ссорились, бранились, пили пиво и жарили яичницу.
Она лежала на кровати и читала. На нее бросали презрительные и осуждающие взгляды.
С кондитерской фабрики она ушла через полтора года – устроилась на швейную. Там хотя бы не было невыносимых запахов карамели, ванили и шоколада. Пахло только тканью и пылью.
А в общежитии было все абсолютно так же – те же разговоры, те же духи и те же скандалы.
Она скопила немного денег, экономя абсолютно на всем, и ушла с фабрики. Устроилась продавщицей в галантерею и сняла угол – койку за ширмой у старушки на Арбате.
Старушка была глухая и невредная. Одна из ТЕХ арбатских старушек, которые постепенно уходили в другой мир и забытье. Эля убирала комнату и приносила продукты. Эльза Федоровна – так звали хозяйку – готовила три блюда: куриный бульон, рыбные котлеты и печенье с корицей. Говорила, что больше ничего не умеет и не любит – так ест всю жизнь. Даже мужа покойного к этому приучила.
Эля смеялась и с удовольствием поглощала бульон и котлеты. Тогда она впервые за прошедший год почувствовала себя уверенно – ну или почти уверенно.
Эльза Федоровна уговаривала ее приодеться: «Ходишь как нищенка». А она копила. Откладывала каждую копейку на черный день. Которого она боялась как огня. Слишком хорошо знала, что такое этот «черный день».
А однажды посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась. Бледная, под глазами синяки, роскошных волос не видно – убраны в старческий пучок. Застиранная кофточка и старая серая юбка. Сирота казанская, Эльза права. Плюнула на все и залезла в заначку. Купила шелковое платье, белые босоножки, тушь, помаду – яркую, сочно-красную. Побежала в парикмахерскую и сделала короткую стрижку.
Разглядывала себя в зеркало и удивлялась. Как можно изменить женщину! Чуть ухищрений – и возникает красотка. Впрочем, и правда – совсем чуть-чуть. При ее-то природных данных!
Теперь Эля шла по улице, высоко подняв прекрасную голову и отмечая боковым взглядом восхищенные взгляды мужчин и завистливые – женщин.
Она встретила Загорского прямо там, на Арбате. Тот был по-прежнему спокоен, нетороплив и небрит. Обрадовался ей вполне искренне. Говорил, что все волновались, куда она так резко и внезапно пропала. Просто испарилась с горизонта.
– Кто «все»? – спросила она.
– Все наши, – неопределенно ответил он и пригласил ее в гости.
Она почему-то пришла. Там, в мастерской, было все так же. Словно время там замерло, остановилось. Так же накурено, шумно, тесно, так же пахло коньяком и портвейном. Ей обрадовались – на пару минут, а через пару минут о ней забыли.
Она хотела уйти, но отчего-то осталась. Стала пить коньяк, закурила предложенную кем-то сигарету, откинулась в кресле и положила ногу на ногу.
В тот вечер она ушла с новым знакомым, высоким темноволосым очкариком Левой. В такси, везущем их на Солянку, он разговорился. Болтал охотно, рассказывал про то, что он режиссер, пока второй, но все впереди. Сейчас работает у мэтра – и назвал знаменитую фамилию.
Она молчала, смотрела в окно. Мимо пролетала ночная Москва, и ей казалось, что все повторяется. А той жизни, которой она жила последнее время, в деревне, и вовсе не было. Все это ей просто приснилось.
- Предыдущая
- 17/67
- Следующая
