Дорога на две улицы - Метлицкая Мария - Страница 32

• Предыдущая
• 32/67
• Следующая

А вот чувство вины осталось. Перед матерью и отцом. Как она могла так отодвинуть их в те, первые годы? Как смогла приказать себе не думать о Никоше, Машке-маленькой, отце, Гаяне? Дезертировать с передовой?

И вот этого она себе и не простила – никогда. И всю оставшуюся жизнь, как могла, искупала.

А могла она хорошо.

Борис после истории с Димой Комаровским – мальчиком, умершим у него на операционном столе, – совсем поник. На больничном просидел почти месяц. Первые недели просто молчал. Не разговаривал даже с Еленой.

Она усаживалась на край кровати и пыталась его утешать. Слова были банальны, но, как все банальное, справедливы и жизненны.

У каждого врача есть свое кладбище. Тем более – у оперирующего хирурга. Не бывает, что даже самый лучший и талантливый врач не совершает ошибок. А сколько жизней ты спас? Не считал? И она начинала припоминать сложные случаи из практики мужа. Разумеется, пальцев не хватало.

Он мотал головой:

– Все не так, Лена. Все НЕ ТАК! Ничего из вышеперечисленного не оправдывает ТОГО.

– Почему? – возмущалась она.

– А потому, что оперировать мальчика я не имел права! Потому что я был болен! Простужен – это раз. Перед операцией схватило затылок – померил давление. Высоченное. Выпить таблетку забыл, закрутился. И не имел права подходить к операционному столу! Не имел, понимаешь? Потому что температура, потому что слезились глаза и тряслись руки! Потому, потому и потому!

– Тебя вызвали! Попросили! Ты уже спал в своей постели! А подвести товарища не мог! Потому что у нее, у Веры, ситуация была куда сложней!

Он опять крутил головой:

– Нет и еще раз нет. Здесь на авось полагаться нельзя. Это человеческая жизнь. И рассчитывать только на свой опыт было по крайней мере глупо и безответственно. Да я просто не имел на это права – рисковать. И мальчик умер не от осложнений, как ты пытаешься меня убедить! Он умер от банальной врачебной ошибки! Моей ошибки! Потому… Потому что я был рассеян. Думал только о том, как бы добраться до кровати. Выпить чаю с аспирином. И – уснуть. Вот какие мысли у меня крутились, понимаешь? И кружилась голова, и плохо видели глаза. Но никому это не должно быть интересно. Потому что мои оправдания ничего не стоят. Ноль. Им вообще нет тут места, моим оправданиям. И не объяснить старшему Комаровскому, что я грипповал, понимаешь?

Она молчала. Доводы кончились.

Он хотел уйти из больницы, насовсем. Просил у главного расследования дела. Коллеги отговаривали его. Патологоанатом, выдавший заключение по Комаровскому, упрямо считал, что Луконин не виноват. Просто так получилось, совпало. Доказать вину хирурга сложно, да и зачем? Луконин – прекрасный оперирующий врач, с огромным опытом и положительной статистикой. Да и больнице лишние висяки ни к чему, и так хватает.

Немолодой отец Димы Комаровского скоропостижно скончался от инфаркта. На расследовании настаивать было уже некому.

Главный оформил коллеге отпуск. Елене сказал: «Пусть приходит в себя. Сроки не ограничены, что-нибудь придумаем».

Но дело было не в сроках – дело было в Борисе. Она знала: если уж он решил…

Через три месяца Борис вернулся в больницу. Замом главврача не по медицинской – по хозяйственной части.

На него показывали пальцем: такой хирург! Спятил мужик, свихнулся. Зачеркнул свою жизнь. Вынесли вердикт: дурак, чистоплюй. Пришел на теплое местечко. Да! И еще – слабоват. Не орел, словом. Не орел.

К операционному столу Борис больше не встал. Никогда. И больше никогда не заходил в оперблок.

Генералов возник в их жизни в нужное время и в нужном месте. Точнее – совсем не вовремя и не к месту. Тогда, когда их отношения с Борисом окончательно зашли в тупик и превратились в добрососедские (не всегда, кстати!), сестринско-братские или просто дружеские.

Елена от этих метаморфоз все еще сильно страдала. Окончательно возненавидела свое отражение в зеркале – широкобедрая, костистая тетка с безжалостно выпирающими косточками на широких ступнях, узловатыми кистями натруженных рук, с поредевшими и поседевшими волосами, смотрящимися не очень опрятно, с зарождающимися глубокими складками у краев сухих, почти бесцветных губ.

«Ничего не осталось! – думала она. – Вот просто ничего! А была ведь совсем недавно высокая и статная женщина с узкой талией, крутыми бедрами, роскошными легкими и послушными волосами, глазами прохладного серого цвета и темными густыми ресницами – завистью всех знакомых женщин. Куда все ушло? Потонуло в мыльной воде грязных сорочек, в содовых растворах бесконечного мытья кастрюль и сковородок. Покрылось пылью вместе со старыми книгами. Истончилось, поблекло, испарилось. Вместе с надеждами и ожиданиями».

Все закончилось. Да и было ли? Что помнится? Первые поцелуи, объятия, первые ночные нашептанные и безумные слова. Неужели она их произносила? И слышала подобное в ответ?

Прогулки по Москве – ночные, манящие и таинственные. Словно за углом, вот за этим или за тем, будет обязательно какой-нибудь сюрприз. Или подарок. Неожиданный и приятный.

И запах прогретого солнцем сена в доме у матери, на чердаке. И рука мужа, которую она внимательно разглядывает и изучает. Прекрасная кисть хирурга – тонкая, сильная. С длинными и крепкими, ровными пальцами. Рука, которая умеет так сильно, так нежно и мягко обнимать!

И белые пионы в руках Бориса у роддома. И его записочки туда же. Любимая, маленькая моя! Спасибо за дочку! И потом еще раз за дочку, и еще – за сына.

И тихое ночное море – спокойное и умиротворенное, как и сами они. И запах дыни и акации, тоже неразрывно связанный с морем.

И Борис в дверном проеме с огромной, заиндевелой, почти голубой елкой. И дети вокруг него – еще все вместе. Вся семья. Дружная и сплоченная семья, на которую можно рассчитывать.

Не помнилось. Точнее, не вспоминалось. Вспоминалось, но не это.

Вспоминались Иркины выкрутасы, косые взгляды свекрови, болезнь Никоши, страшная смерть Машки-старшей. Больные глаза Гаяне. И опять взгляды свекрови – теперь уже полные открытой ненависти. Беспомощные и отчаявшиеся глаза Бориса. Предательство младшей дочери – как могла уехать, бросить ее со всем этим одну? Холодность и отстраненность матери – уехала, все зачеркнула и постаралась забыть. Создала себе уютный и спокойный мирок. А что там с дочерью… Да что о ней беспокоиться? Дом, муж, дети. Семья.

И это она тоже считала предательством – обустройство матери в своей тихой заводи.

За то, что Борис от нее отстранился – не только душевно, но и физически, – она его не осуждала. Обижалась – да. Но не осуждала. Вряд ли «такое», как называла она себя сама, могло вызвать у кого-нибудь душевный или иной трепет.

Приходилось мириться и надеяться, что муж останется приличным человеком и не покинет ее на старости лет. Впрочем, как можно на это рассчитывать? Мать, свекровь, Гаяне. И еще сто один пример на заданную тему.

Он часто думал, глядя на Елену: КАК ему повезло. Просто сказочно повезло с этой женщиной. И за что он заслужил этот подарок? Он, вполне заурядный, среднестатистический мужчина. Прохладный отец, прохладный сын и довольно прохладный муж. Да к тому же неудачливый профессионал – как, увы, получилось. Интересы с годами стали плоскими, если вообще остались. Усталость навалилась рановато – уже в сорок пять он чувствовал себя разбитым стариком, не желающим практически ничего. В театры не хотелось, в кино и подавно. Про выставки и музеи говорить нечего. Елена уговаривала, обижалась и умоляла хоть как-то расцветить их серо-бурую жизнь. А он мечтал об одном – после ужина полистать газету, посмотреть скучные «вральные» и чересчур оптимистичные новости и поскорее завалиться в кровать. А в воскресенье – чтобы его никто не трогал! Просто оставили в покое. И все.

Ну, иногда он все-таки поддавался на ее уговоры – когда уж совсем становилось неловко и стыдно. И в музее или на спектакле видел, как расцветает и молодеет ее восторженное лицо. Тогда он клятвенно обещал себе, что будет внимательней, отзывчивей реагировать на ее просьбы и, конечно, ходить с ней на все эти постылые мероприятия. Но проходило время, и опять было неохота.

• Предыдущая
• 32/67
• Следующая